Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Или вне правил и законов было то, что она вытворяла до этого? Чему Лушка органически принадлежит — бесноватым загулам, пьяным рыгаловкам, несчетным равнодушным совокуплениям, убогой свободе и лихому самоуничтожению или тому, что все еще кажется диким, что ворвалось в нее вместе с психушкой, туннелями, Марьей, псих-президентом, пальмой, умершей бабкой, с жадным взглядом в предел и почти доступной дверью в несуществующее?

И когда она предположила в себе и в других природу изначально иную, чем придуманная сиротским детским воображением, то поняла очевидное: ни ее подруга не родилась проституткой, ни прибалт не был зачат лжецом и пустомелей, ни ей самой ничем не повелевалось убить сына. Это над собой они были насильниками, себя обманывали, себя задешево распродавали и убивали — себя.

Лушка ощутила, что разрывает цепи и выдирается из облюбованной темницы, и решетки на окнах после этого не имеют, собственно, никакого значения.

— Гришина, к вам посетитель, — возвестил динамик. — Гришина, к вам пришли!

Лушка замерла. Может, в отделении есть еще одна Гришина и Лушке динамик не предназначен?

Сердце стучало у самого горла. Или к ней? Кто о ней мог вспомнить? Она никому ничего не сообщала, даже подруга не знает. Но, может быть, это делают врачи или дежурные сестры? Может быть, псих-президент лечит своих больных нелюбимыми родственниками. Лушка спросила себя, хочет ли видеть, например, отца. И хоть сердце уже лупило в виски, решительно ответила: нет! Не желает! Никого не желает! И отца — меньше всех других.

Она, не шевелясь, медлила под пальмой. Сегодня это сиденье опять было свободно — с Краснознаменной что-то приключилось, то ли почечная колика, то ли заворот кишок, ее отправили на операцию. Лушка всматривалась, пытаясь разглядеть посетителей за далекой решеткой, но там, как всегда, неоправданно толклись местные, надеясь и любопытствуя, то и дело перекрывая друг друга, а в холле прохаживались или жались к стенам законно допущенные к свиданию. Для большинства это были самые несчастные в сутках два часа, потому что из внешнего мира являлись немногие, а ждали здесь все, а кто не дожидался, выходил хотя бы посмотреть на удивительных людей в хороших платьях и не в шлепанцах.

— Гришина! — раздраженно рявкнул динамик и добавил еще что-то, чего Лушка не восприняла, потому что уже мчалась, зажав в руке смешной букварь, к двойным дверям, к решетке, к ожидающим по ту сторону виноватым лицам. Среди лиц не нашлось ни одного знакомого. Лушка подумала, что кто-то не дождался и ушел, и она этого не вынесет, даже если это был ненужный отец.

— Деточка… — позвал ее тихий голос.

Голос шел от седой женщины. Женщину Лушка никогда не видела, но голос ее знала. Опахнуло жаркой тьмой отчаяния и запутанных лабиринтов, над которыми недосягаемо трепетала крохотная светлая точка. Далекая слабая точка вытягивала Лушку из засасывающих трясин, не позволяя сдаться отчаянию.

От женщины, смотревшей на Лушку, шла доброта, доброта тоже была знакома — тот же теплый след рассеянно окружал пустую кровать в Лушкиной палате.

— Это вы, — сказала Лушка. — Это были вы.

— Как хорошо ты выглядишь, — обрадованно проговорила женщина. — Это же совсем другое дело.

— Это вы, — повторила Лушка, не облекая в слова жгущую благодарность, потому что словами об этом было напрасно. Пусть та, кому принадлежит этот спасающий голос, поймет сама, пусть примет эту волну признательности и смущения, и стыда, и радости — пусть примет Лушку без слов.

Женщина закивала часто, глаза заблестели влажным, и Лушка испугалась, что женщина сейчас заплачет.

Но та не заплакала, а пробормотала печально — должно быть, для самой себя:

— Одинокий путник в пустыне…

Она говорила по-другому, чем говорили все. На Лушку вдруг хлынуло с разных сторон:

— Ну, как ты?

— Лекарства…

— Не имеют права…

— Пенсия…

— Женился…

— Отпуск…

— Шаром покати…

— Квартирантов пусти…

Нет, никто не сказал про путника в пустыне.

Женщина смотрела с мягкой улыбкой. Она не избегала молчания. Она его тоже слушала. С тех пор как умерла мать, Лушке никто не улыбался. Да и та улыбалась редко и виновато, словно сомневалась, можно ли. Все другие смеялись, ржали, насмехались, гоготали — это сколько угодно, но улыбки, лицом к Лушке, никогда не было.

Улыбайся. Пожалуйста. Приходи и улыбайся.

— Меня зовут Людмила Михайловна, — не отпуская Лушкиных глаз, проговорила женщина. — А тебя — Лушенька. — Людмила Михайловна опять улыбнулась.

Лушка качнула головой.

— Я не Лушенька. Я совсем другая.

— Я знаю про тебя, девочка, — спокойно произнесла Людмила Михайловна. — Я была у главврача.

— Зачем?.. — вырвалось у Лушки.

— Родственники всегда разговаривают с врачами, — отозвалась Людмила Михайловна, ни от чего не уклоняясь, и Лушка смогла посмотреть на нее прямо и даже выпрямилась. — Разговор мне не понравился. А главврачу не понравилась я. Или, точнее, не понравилось, что я пришла к тебе. Тебя здесь навещают?

Лушка мотнула головой и отвернулась. Пробормотала:

— Я сама не хотела…

— А сейчас? — спросила Людмила Михайловна.

— Вы — другое дело, — сказала Лушка.

Ты другое, подумала Лушка. Ты не видела моих глупостей. Ты узнала меня прямо с беды. Это другое — когда с беды.

— Значит, я пришла правильно, — кивнула себе Людмила Михайловна. Присмотрелась к Лушке. Объяснила спокойно: — Я не контролировала тебя. Я говорю о беседе с врачом… Я решила, что так тебе, может быть, легче — ничего не надо объяснять, если не захочешь.

Она права, подумала Лушка. Что я могла бы сказать человеку с такой улыбкой? Я не смогла бы сразу, я не решилась бы ее испугать. Она права, она разрубила узел, который еще не завязался.

— Спасибо… — тихо проговорила Лушка.

— Вот и славно, — обрадовалась Людмила Михайловна. — Ты умная девочка, не стала обижаться по пустякам.

— Вы тоже лежали здесь? — спросила Лушка, отодвигая преждевременную тему. — Это было долго?

— Слава Богу, нет, — охотно приняла поворот Людмила Михайловна. — Просто моей внучке захотелось остаться в нашей квартире одной.

— Не сердитесь, — попросила Лушка, представив внучку, швыряющую сапоги в седую голову. — Мы такие дураки… — пробормотала Лушка покаянно. — Мы совсем не чувствуем разницы.

— Да, — согласилась Людмила Михайловна, — границы выстраиваются не молодостью. Иногда я думаю, не лучше ли мне было здесь остаться. Моя внучка принципиально молчит, чувствуя себя обворованной. Она живет в моей квартире, но определенно считает меня лишней.

Лушка кивнула. Она знала злое раздражение молодости против стариков, путающихся под ногами, не секущих ни в роке, ни в «Куин», ни в «Алисе», ни в мини, ни в цепях, ни во всем прочем, да еще если бабка ежедневно лезет с моралью и поминутно смотрит на тебя осуждающе… Бедная седая женщина — внучка заговорит только тогда, когда увидит ее в гробу.