Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Поймешь только тогда, когда ударит, — сказала Лушка. — Когда сильно ударит. Наверное, все беды для этого и нужны.

— Сохрани Господи! — тихо воскликнула Людмила Михайловна. — Лучше мне в деревне какую-нибудь завалюшку, раз мое присутствие вызывает только ожесточение.

Лушка усмехнулась: могу в подробностях расписать, что начнется на освободившейся территории. Нет, остановить девичий нежный беспредел может только жесткая сила. Лушка посмотрела на свою гостью.

Мягкий, доброжелательный взгляд, седые волосы, туго стянутые на затылке, — несовременная прическа делает голову женственной и гордой; интеллигентно-красивое лицо — собственное, без косметики и напрасных усилий — достоинство своего возраста; наверно, любит гостей и угощает хорошим чаем с хорошим вареньем, — в Лушкиной семье один и тот же чай заваривали по три раза и варенье то пригорало, то превращалось в кисель; другой мир, другие представления — и вариант Лушкиной ситуации: отец ведь тоже бросил ей квартиру, лишь бы отвязаться.

Лушка мотнула головой:

— Нет… Вы хотите уступить, а это только развяжет.

— Развяжет? — переспросила Людмила Михайловна, внимательно вглядываясь.

— Мне уступили, и вот… Конечно, не обязательно так, но всё равно… — сбивчиво объяснила Лушка. — Когда что-то нельзя, то должно быть нельзя.

— Да что это я? — спохватилась Людмила Михайловна. — Ещё и мои проблемы на тебя… Послушай, я же кое-что принесла. Пирог испекла, специально. Со свежей капустой, любишь? Клубника, яблочки… Кушай на здоровье.

Лушка стояла, прижимая целлофановые пакетики, и старательно моргала, чтобы не разреветься от избытка небывалых запахов.

Людмила Михайловна водворила последний сверток ей на грудь и протянула руку выше и стала гладить по голове.

— А волосы уже отросли, — говорила она, — это хорошо. Я буду приходить. Я завтра и приду, а то мы с тобой и не поговорили. Что это у тебя? Букварь? Почему? Тебе принести какие-нибудь книжки? Лушенька, почему — букварь?

— Чтобы с начала, — смутилась Лушка и тут же поправилась: — Нет, нет, не потому… Я в школе ничего не делала и пропустила всё. Мне нужно узнать, что я пропустила.

— Ох, да не тут же пропущено! — воскликнула Людмила Михайловна. — Хотя что это я опять… Пусть букварь. Даже интересно, если взрослый прочитает… Ты прочитала? И что?

— Ничего.

— Это как?

— Первая книжка для всех, а ничего нет. Я три раза прочитала. Нету.

— Чего нету?

— Ну, главное должно быть. О жизни, о смерти… О человеке.

— Наверно, это потом…

— Потом — поздно. И не помню, чтоб было потом.

Людмила Михайловна долго смотрела молча.

— Всё так, — тихо проговорила она. — Всё так. Видишь ли… Это я. Это мы… Я виновата, девочка. Прости меня. Хотя какое же тут прощение.

— Вы? — удивилась Лушка. — Вы не можете быть виноваты.

Людмила Михайловна покачала головой, не соглашаясь.

— Грех соучастия… — проговорила она. — И так немного времени для искупления.

Лушка не понимала и понимала одновременно. И в понимании отрадно принимала позднюю справедливость взрослого перед ней покаяния, а в непонимании не признала связи чужой седой женщины со своей судьбой, которую сама себе и устроила. Но, собственно говоря, Лушкина судьба не имела здесь особого значения, была слишком мала, чтобы препятствовать широкой справедливости, потому что ясно же, что проживший целую жизнь человек кается совсем не перед Лушкой, или не только перед Лушкой, а и перед прочими, и перед собственной внучкой, и перед прежними Лушкиными приятелями, и перед остальными знакомыми и незнакомыми, что ближе сестер и братьев в своей пустоте, а пустота не с неба свалилась. И хоть слова про соучастие и искупление так и останутся остальным неизвестны, всё же что-то существенно в мире меняют. И опять, теперь уж въяве, а не в бреду, замерцало впереди крохотным неумирающим светом, и от этого есть куда смотреть, от этого и дышать можно, и что-то знаешь, хотя ни сказать, ни определить, а вот есть, и важно, и спасибо, и можно простить, и не погибнешь, и все не напрасно, и седая женщина не яблоки ранние передала ей, а итожит собственную жизнь и малый итог вручает Лушке, и Лушкины плечи вздрагивают под непривычной тяжестью.

Лушка тряхнула стриженой головой, пытаясь удержаться в пределах обычной реальности, состоявшей из молчания, взглядов и ожидания. От резкого движения с лежавшего на локте букваря сполз целлофановый пакетик с клубникой, Людмила Михайловна попыталась его подхватить, но помешала решетка, забытая между ними, а у Лушки съехал еще один пакет. Ну вот, — горестно простонала Лушка, спеша за дарами, и ей показалось, что пакеты прекратили падение, и она успела настичь их у самого пола, сразу оба, и победно водрузила все на букварь.

— Я случайно, извините… — улыбнулась она виновато.

— Случайно, конечно-конечно, разумеется — случайно… — закивала Людмила Михайловна, поднимая взгляд к Лушкиному лицу, но в лице не отыскалось ничего такого, что соответствовало бы хоть чему-нибудь необычному, заурядное личико, и не детское, и не взрослое, а какое-то опоздавшее. Слава Богу, показалось. Конечно, показалось. Хорошая реакция, и только. Да и что может быть кроме? Я тоже ловила чашку у самого пола. Правда, одну.

— Вы уже уходите? — огорчилась Лушка, ощутив отсутствие другого человека.

— Нет-нет, что ты, время еще есть, — заторопилась Людмила Михайловна.

— Расскажите о себе.

— О себе? Я и так целый час о себе…

— А вы о главном.

— Главное? Мне шестьдесят пять лет. Я пытаюсь оглянуться и понять значение того, в чем мы участвовали. И вижу, что это была жалкая и трагическая миссия разрушителей… Кариатиды собрались на профсоюзное собрание.

— Кто собрался? — не поняла Лушка.

— А, да, да… — смутилась Людмила Михайловна. — Я все время выражаюсь туманно. Ты знаешь, я еще недавно читала лекции по эстетике и марксизму-ленинизму. Через несколько лет такой специальности будут стыдиться, как предательства. А кариатиды… Я хотела сказать, что заменилось болтовней о деле, стены жизни никто не поддерживает. За короткое время рухнуло всё — религия, философия, нравственность, право, — всё, слепленное тяжким опытом за тысячелетия бесчисленных жизней. Почему это произошло так легко и быстро? — Вопрос был направлен поверх Лушки, в некую более существенную даль, но никаким ответом оттуда не отразился, и Людмиле Михайловне пришлось искать отзвук в себе самой: — В этом должна быть закономерность. Вероятно, это должно было произойти. Вероятно, рухнувшие ценности не были окончательными.

Да, согласилась Лушка, в падении надо прикоснуться к концу, чтобы прозреть.

— Если прозреть успеешь, — добавила она вслух для самой же себя.