Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Она с самого начала перекрыла свои ощущения, она не каялась, не жалела, не любила и не плакала, она сосредоточила себя на выполнении действий и совершала всё размеренно и тщательно, не торопясь и не оглядываясь, не заботясь, что кто-нибудь поинтересуется, чем она занимается тут кроме прополки. Она положила сына в сырую тень ямы и хотела перекрестить, но почувствовала, что это для нее ложь. Хотела что-то сказать и не сказала, хотела попросить, чтобы сын когда-нибудь снова пожалел ее, и не попросила. Помедлила на коленях в неподвижности и осторожно бросила вглубь первую горсть земли. Земля не застучала, как когда-то о гулкий гроб матери, а легла на ткань тихим шепотом, и Лушка приняла это как знак, что сейчас всё делает правильно, и стала пригоршнями забирать землю и ссыпать ее с рук, чтобы шептало еще. Она опускала землю сначала на ноги, потом рядом, и всё избегала сыпать на лицо, пока на лицо не скатилось само. Сквозь землю просвечивала ткань халата, будто сквозь тени смотрело живое. Ещё немного — и эти последние глаза сомкнулись. И всё стало одна земля.

Могильные тени успокоились внутри, малый земляной холм тесно прижался к большому, и мать ее стала бабкой и, должно быть, уже прижала внука к тихому сердцу.

Лушка наконец встала. Взгляд упал на ведро и стеклянную емкость в нем. Это было чужое и неестественное, это не имело права находиться здесь, и она вынесла это туда же, куда и полынь, и, прикрыв всё вырванной с корнями травой, тоже как бы похоронила.

Теперь около могил был нужный порядок. Могилы приготовились к присутствию живых.

Лушка прислушалась к себе, сняла преграды перед свертывающимся миром, припала к холмам и вошла в темноту.

Она отсутствующей влагой просочилась в поры земли, стремясь к своему глубинному средоточию. Там должно быть сердце, рождающее ее боль.

Земля была равна в камнях и прели, в мелком слежавшемся песке и догорающих остатках живого. Догорающее слабо светилось, уменьшаясь, Лушка устремилась к нему, чтобы научиться умирать, но оно уже ничем не было и ее сердца не содержало.

Раз ничто не хочет быть моим сердцем, то как же будет болеть моя боль? — испугалась Лушка, стараясь найти в земле свое отчаяние, без которого ей нельзя существовать. Но в земле отчаяния не нашлось, а только терпение, слабый свет распада и звездное мерцание углубившихся семян.

Хорошо, сказала Лушка, тогда я тоже стану этим уходящим светом, и мне тоже сделается так тихо, что я услышу звезды.

Звезда пульсирующего семени сорной травы приблизилась и ослепила приготовленной для будущего энергией. Лушка увидела, что находится в туманно-багровом, мощно дышащем пространстве, в котором горит множество мелких белых огней, и сама она тоже светится белым, а красное ее бережно обтекает и поддерживает, и матерински любит и питает, так же как любит и питает сорное семя, лежащее у глаз. Светлая корона семени затрепетала от прикосновения водных Лушкиных слез и растворилась в красном дыхании, оставив младенческое тело незащищенным и открытым. Семя очнулось из покоя и стало набухать. Куда же ты, остановила его Лушка, ведь скоро зима, ты не успеешь, но семя уже проклюнулось нитяным ростком и работало дальше, не слушая посторонних рассуждений. А может, оно знает больше, догадалась Лушка, и ему надо начать осенью, чтобы успеть закончить летом.

Зачем я это вижу? — не поняла Лушка. Мне должно быть больно, и одиноко, и бесконечно, и для меня нет выхода, а был только вход.

Мама, сказала Лушка, лучше бы я ушла с тобой, мама.

Туманное темно-красное поле осторожно обняло ее и вынесло на поверхность. Земля считала, что у каждого свое место для прорастания.

К ней вернулось дыхание.

Лушка присыпала землей слабый клюв ростка и поднялась.

Было очень тихо. Все музыки уехали на поминки. Могильщики собрались около удержавшегося на месте сарая и подсчитывали урожай. Покойников сегодня было много, и созрело хорошо. Могильщики проросли барышом.

Старые березы сыпали последний лист. Было очень красиво.

От сгнившей скамейки осталась дощечка. Лушка пристроила ее около ограды и села. Рядом собрались остальные.

— Вот видишь, — сказал малец.

— Может, и видит, — отозвалась бабка. Мать вздохнула.

— Теперь будет правильнее, — утешил малец.

— Еще правильнее было бы не так, — проговорила бабка.

— Баб, — прошептала Лушка. — Ты здесь, баб…

— Все здесь, — сказала бабка.

— Спасибо… — сказала Лушка. — Мне стало тихо… Ты поэтому со мной не говорила?

— И поэтому, — ответила бабка. Мать тяжело вздохнула.

— Ты была так далеко, мам… — пожаловалась Лушка. Мать погладила по руке прохладой.

— Она не виновата виной, — сказал малец.

— Все не виноваты, — буркнула бабка.

— Не надо, баб, — попросила Лушка.

— Надо, — сказала бабка.

— Она согласилась расти, — сказал малец.

Бабка хмыкнула, но смолчала. Душа матери безгласно заплакала.

— Баб, — сказала Лушка, — здесь так тихо. И падают листья. Прямо сквозь вас.

— Не люблю второгодников, — не поддалась бабка. Подняла лист и пересчитала белые жилки. — Все равно придется выучить таблицу умножения.

— Это где дважды два? А на самом деле — из части получается целое?

Бабка ворчала, недовольная. Листья сыпались к ногам. Бабка сожалела о том, что должно было быть и не явилось, умножив недвижение.

Но они пришли, и сидят со мной, и не уходят. И мне спокойно, почти совсем. Так спокойно не было весь год, и до этого, и не было никогда, потому что во мне не находилось места. Они принесли мне этот покой и ждут, чтобы я от него не отказалась, как от греха. В одиночестве я бы никогда не решилась на него, как на украденное и не имеющее права мне принадлежать, а они сторожат мое равновесие и поддерживают, чтобы я отважилась сделать шаг от прошлого, хотя оно всё равно будет влачиться за спиной, как невытащенный якорь. Но я уже вышла из паралича и перестану теперь возвращаться в него, как в могилу. Они хотят дальнейшего, они знают лучше, и с общего их согласия я тоже соглашусь и перестану умирать в надежде спастись в собственном отсутствии.

На кладбище обитали кладбищенские сумерки. Они жили здесь давно, с первых кустов, поднявшихся над могилами. Сумерки были влажно-холодными и ранними. Вокруг кладбищенского холма на вытоптанных картофельных полях еще дотлевал золотой день, а в дальней низине, за трамвайным скрежетом и длинными вздохами тяжелых машин, еще светились на солнце домики частного сектора, за которым, слегка отвернувшись в сторону, как большие псы в присутствии беспородной мелочи, издали почти красиво поднимались многоквартирные коробки, их окна ослепленно горели, просвечивая сквозь могильные березы, но сумеркам это никогда не мешало, они лишь быстрее свивались в густую темноту, которой боялись люди.