Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Утром было беспокойно, Лушка оглядывалась, будто что-то забыла, ежилась от непонятного ночного кошмара, но это ей в конце концов надоело, и она побежала в душ.

Душ помогал во всех случаях, и Лушка втайне радовалась, что горячей воды почти никогда не бывает, и все четыре кабины постоянно свободны. Возвращалась она нормальным человеком, в подходящей мере довольным жизнью, и этого оказалось достаточно, чтобы утратить бдительность и наткнуться на псих-президента.

— Будьте так любезны, Гришина, навестите меня через час, — бросил он, не останавливаясь.

Лушка ломала голову, получила ли бы она приглашение, не попадись столь опрометчиво на глаза своему врачу. И с какой это стати он стал обращаться к ней на «вы». Опять где-то что-то собралось заболеть, и Лушка сердито в то место посмотрела. Боль сделала вид, что ее не было.

Ровно через час, специально выждав у решетки перед столом дежурной, откуда были видны настенные часы, Лушка постучалась в кабинет.

Ей разрешили войти. Она вошла. Ее пригласили сесть. Она села. Псих-президент смотрел безразлично. Опять игра. Она велела себе быть спокойной.

Он смотрел ей в лицо. Не в глаза. В переносицу. Она прислушалась. Внутри было нормально. Не похоже, чтобы на ее территорию пробовали проникнуть.

Она тоже выбрала точку помимо его лица. Ухо. У человека смешные уши. Это всегда казалось ей забавным. Если увидеть у человека уши, он начинает казаться пришельцем. Делается только похожим на человека. Уши его выдают. Уши принадлежат животному. И демонстрируемый разум кажется ненастоящим. Всё, что человек говорит, когда у него торчат уши, выглядит заблуждением.

У псих-президента уши были плотно прижаты и заострены кверху. Чтобы удобнее пролезать. И ничего не пропустить. Они делали его похожим на временно образумившегося среднего хищника, которому смертельно надоело носить штатское, невыносимо жмущее со всех сторон.

А я? — подумала Лушка. И попыталась поймать свое отражение в стекле шкафа. Видно было неубедительно прозрачно, но уши тоже торчали. И здорово топырились, приподнимая мало отросшие волосы. Хотелось взять голову, как кастрюлю, и переставить с горячего на холодное. Или с холодного на горячее.

Время шло. Десять минут. Пятнадцать. Лушка пожалела, что не прихватила с собой учебник английского для седьмого класса — запомнила бы очередную страницу.

Ржать до вечера, если подумать. За такое время можно зачать, и родить, и еще кое-что. А я — будто так и надо. Да уж, скрутила себя так, что никто не признает. Из кодлы через пятнадцать минут выпрут, тихая, смирная, на хвосте стоят, а я не вякаю.

Лушка стала следить за нервной секундной стрелкой в часах, полустиснутых неподвижным каслинским литьем. Часам хотелось вырваться из чугунной плоти, они были несчастны. Лушка посочувствовала им, и они остановились. Захотели отдохнуть.

Наверно, уже полчаса. Должно быть, в псих-президенте тоже что-то остановилось.

— Так что же, Лукерья Петровна? Я вас слушаю.

Голос не соответствовал только что бывшей тишине. Как не соответствовал каслинский чугун живому умению часов.

Лушка перевела взгляд на псих-президента. Уши притаились в засаде. В лице было раздражение.

— Вы хотели меня видеть, Гришина?

— Спасибо, я уже насмотрелась. — Ну вот, тянули меня за язык. Нет, у него не раздражение, а какая-то досада. Как будто я его разочаровала. Но и раздражение тоже.

— Тогда что же вы сидите, Лукерья Петровна? Идите изучать таблицу умножения.

— А у вас не получается, да? — посочувствовала Лушка.

— Что не получается? — почему-то заинтересовался псих-президент.

— Умножение, — невинно моргнула Лушка.

Нет, именно сюда меня и надо было поместить! Чтобы не ввинчивалась. Да он еще и не понял…

А почему он заинтересовался, когда я сказала, что не получается? И эти молчанки… Он что-то пытался сделать. Напрасно я отгородилась. Сейчас бы знала. Или не напрасно? А ведь не напрасно. Он пытался мне что-то внушить. Или передать. Что-то такое, на что я обязательно бы клюнула. Если бы поняла. А почему было не сказать прямо? Значит, для него дело не в том, что именно он мог мне сообщить, а смогу ли я… Вот! Он меня проверял. Смогу ли я услышать, о чем он думает. Он, наверное, очень старался. Наверно, повторял. А я пересчитывала ему уши. Ну, понятно. Он проверял, слышу ли я его мысли. Вообще мысли. Кто-то настучал. А, ну да, было же, в столовке недавно было: я поставила овсяную размазню на стол, пошла за чаем, а когда вернулась, в меня, как муха в стекло: соль, соль! Я посмотрела на кашу — размазня как размазня, только капля масла из середины растеклась по окружности. Сидело человек десять. Шепотки начинались и обрывались. Я не стала ни на кого смотреть, чтобы не вычислить по глазам, как всегда бывает. Я взяла свою тарелку и пошла за спинами. Они старательно ели. Даже скребли уже пустое. И молчали. Я остановилась около дамы.

— Вам придется это съесть, — сказала я.

— Что вы, милочка, я сыта, — пробормотала дама и попыталась вылезти из-за стола.

— Сиди, культура, и жри! — сказала Лушка.

— Почему только я, — бессловесно возмутилась дама, — я только дырку в каше, а соль насыпала она…

— Можешь с ней поделиться, — согласилась Лушка.

Дама интеллигентно половину с моей тарелки переложила на свою, а остальное протянула Елеоноре.

Елеонора вышла из положения без затруднений — обложила соль кашей и заглотила в один прием. Дама обрубала хвост по частям. Я стояла за их спинами до конца процедуры.

Но и другое, наверно, было. Наверно, и такое, когда я сама не замечала. И еще Елеонора. Помнит, наверное, не только свое. И он захотел проверить, правда ли то, что обо мне говорят. И увидел, что правды ни на копейку. Что я только пылю. Хорошенькие же он должен был послать сигналы! Что это может быть? От чего я могу пойти вразнос?

В теле опять прозвучал отголосок ушедшей боли, судорожный след, всплывавший в желанном покое. Лушка приостановилась. В постоянно пустом отростке коридора пахло ионами, кварцевый запах был удушлив и отрицал живое.

Что-то приблизилось почти вплотную, она сейчас поймет, сердце уже стучало предвестником, но разум сопротивлялся и увиливал. Она стояла неподвижно, чтобы ничем себе не мешать, и покорно ждала удара изнутри. Не оставлявшая ее постоянная недосказанность, смутное подозрение, что покой и выздоровление лживы, что стена, возводимая ежедневными усилиями примирить себя с собой и начать снова, всё равно когда-нибудь рухнет, сжимали сильнее, и она в очередной раз каялась, что лжет, лжет, отвлекаясь и философствуя, лжет, устроив себе в палате сумасшедшего дома кущи для среднего образования, — лжет, ибо отступилась, дала себя уговорить, и сама себя уговаривала, что сможет существовать как ни в чем не бывало…