Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Я взглянул на спящего. Он дышал размеренно и так тихо, что, если бы не регулярные движения приподнятых плеч, его можно было бы принять за мертвого. «Похоже, я засыпаю», — сказал я себе, чтобы оправдать очередную неудачу своих рассуждений, однако ко сну меня ничуть не клонило.

Попробуем, решил я, в качестве опыта, на минутку, принять слова шифра за чистую монету, вопреки обнаруженному мною логическому противоречию. Посмотрим, что из этого выйдет, ведь это мне ничем не грозит, а время убить как-то нужно. Итак, рассмотрим целесообразность хаоса, который выводят на сцену эти слова, — хаоса, который искусными приемами держат в узде, прирученного хаоса. Мог ли он быть полезен?

Итак: когда мне пообещали Особую Миссию, я ощутил себя избранным; потом с не меньшим усердием готовился стать корифеем виселицы, отличником скамьи подсудимых, во всем богатстве этой судьбы, с орнаментом из показаний, рыданий, просьб о помиловании; я натянул на себя шкуру невинного мученика, метался в поисках следователя, прокурора, видя себя то очищенным от подозрений, то погибшим; то рылся в ящиках, чтобы добыть улики против себя же, то с маниакальным упорством сутяжника, взыскующего справедливости, просиживал в приемных — и все это делал увлеченно, старательно, красочно, полагая, что этого от меня ожидают. Но Здание, предназначение которого в том, чтобы выявлять глубинную суть вещей — очищая ее от видимости, от все новых и новых личин, от ореховой скорлупы, — конечно, должно было действовать именно диссонансами. Вот почему оно разрушало гармонию моей погибели или геройства, оглупляло меня, ошарашивало, чтобы я ничего не успел прочитать в граде сыплющихся на меня милостей и ударов; зашвырнув меня в столь всеобъемлющий, всепожирающий хаос, оно спокойно ожидало того, что вынырнет из очистительного котла.

Вот потому-то, не давая мне ни инструкции, ни обвинительного заключения, отказывая мне и в отличиях, и в погибели, всей своей царственной грандиозностью, голго-фами коридоров и полчищами канцелярских столов вручая мне ничто, — хотело Здание достичь своей цели...

О, хаос мог быть полезен, и даже очень...

А старичок в золотых очках — разве не говорил он мне о невиданном, бесконечном множестве тайных планов, стратегических замыслов?

Отсюда оставался только один логический шаг, чтобы признать, что неупорядоченность событий в Здании не есть нечто нежелательное, напротив, это нормальное его состояние, больше того:результат предусмотрительности и неутомимых стараний, — синтетический хаос, рука об руку с бесконечностью, защищал, словно панцирь, Тайну.

Это возможно... подумал я с некоторым утомлением, поудобнее устраиваясь на краю ванны, необычайно твердой. Но ведь и те, другие мои гипотезы объясняли многие факты. Вот это и удивительно: любая достаточно сложная идея может быть навязана Зданию в качестве его организующего начала... есть в этом что-то тревожное...

Спящий перевернулся навзничь, открыв лицо. Я увидел подрагивающие веки. Он следил за чем-то во сне, может быть, читал там: глазные яблоки сновали то влево, то вправо. На лбу блестел пот, щеки заросли темной щетиной, а так как он лежал теменем ко мне, на его лице я не мог разглядеть ничего, кроме болезненной бледности. Он словно бы судорожно улыбался, но то, что на лице, видимом вверх ногами, кажется нам улыбкой, бывает страдальческим выражением.

Я жду, когда он проснется и заговорит, подумал я, а где-то там, в какой-нибудь комнате, усталая секретарша, помешав чай, кладет обратно на полку папку с инструкцией, в которой написано, что он мне скажет, открыв глаза, и что я ему — до самого конца...

Мне сделалось как-то зябко — то ли от неприятной этой мысли, то ли холодом веяло от ванны, — поэтому я еще больше поджал ноги и застегнул пиджак на верхнюю пуговицу.

Собственно, чего тут бояться, бесплодно рассуждал я, инструкцию мне все равно не покажут, хотя бы потому, что тогда я мог бы поступить вопреки ей, а если я ее не знаю, то и не ведаю, что меня ждет, и будущее для меня закрыто — словно и нет его в документах...

Спящий начал похрапывать, не со звукоподражательной виртуозностью адмирадьера, а монотонно. Минуту спустя он уже хрипел с настойчивостью, достойной лучшего применения,, словно твердо решил изображать умирающего. Предсмертные эти звуки выводили меня из равновесия, я не мог свободно предаваться размышлениям — уж не хотел ли он тем самым привлечь мое внимание? Я страшно устал. Пошевелился. Все кости болели. Я решил — не знаю, в который раз, — что теперь действительно пойду отсюда, хотя бы к отшельнику; останавливала меня только мысль о давке, царящей в пустыни. Я потянулся, опустил ноги на кафель и подошел к умывальнику. Пряча бритву в карман, увидел в зеркале того человека — не целиком, только от пояса и выше, и это было так, точно я вдруг увидел себя самого, сморенного мертвым сном после утомительного странствия.

Неужели это не было согласовано? Неужели это был мой товарищ, затерянный в Здании, гнавшийся за миражом, которым его поманили?

Он стал просыпаться. Я догадался об этом по тому, что он затих. Не открывая глаз, суетливо, с трудом, он шевелился где-то внутри самого себя, словно бы прятал, с усилием запихивал куда-то фальшивую агонию, которой пугал только что. Вдруг он сверкнул глазами, охватил меня взглядом — он видел меня перевернутым, — опустил веки и с минуту лежал так, сосредотачиваясь, а затем медленно, клонясь в бок, приподнялся на локте.

Прежде чем он заговорил, его разбуженное лицо что-то задело во мне. Где-то я его уже видел. С закрытыми глазами он пробормотал:

— Шпиндель...

— Простите? — переспросил я невольно.

При звуке моего голоса он сел. Он страшно зарос. Моргая, смотрел на меня. Выражение его глаз постепенно менялось — они соскользнули по моей фигуре на пол; он кашлянул и, растирая запястья, сказал:

— Кольраби чертова... не сварят, паскуды, как следует, а после снится тут всякое...

Он устремил взгляд к умывальнику, который я загораживал; изогнулся в сторону, глаза у негр на мгновенье расширились.

— Где бритва? — спросил он/

— Тут, — я показал на карман.

— Положи.

— Это почему же? — Во мне нарастала неприязнь к этому человеку. Он нахально мне тыкал, к тому же я его откуда-то звал — и это не было приятное воспоминание. — Я принес ее сверху, — заметил я, чтобы обозначить свои права.

Я с вызывающим видом ждал, что он ответит, но он приподнялся, встал спиной ко мне, потянулся всеми своими косточками и начал сладострастно, с изощренной медлительностью почесывать спину. Потом взял щетку с полочки над ванной и принялся чистить брюки.

— Ну, пошел! — буркнул он, не глядя на меня.