Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

— Надо ухо востро держать, так? — отозвался он и прыснул при виде моей физиономии. — Ну, чего пялишься? Я-то тертый калач, видал виды... зубы на этом деле съел... инструкция — закачаешься... ты думал, твоя? Как же! Всё на потоке, миляга... Мушки в чае и прочее разное... Из всего этого только чай остался, как раньше...

Он насупился и откуда-то из глубин скуки, которая выползла на его лицо, сразу состарив его, из своей обособленности и усталости вытаращился на сияющие девственной белизной двери.

— Простите... — заговорил я, — почему вы ничего не можете сказать просто, по-людски?

— А как я говорю? — удивился он.

— Что все это значит? И что вы... зачем вы мне тут...

— Ну-ну, спокойно. Только зря ты мозгуешь насчет себя: может, я пятнышко, которое вывести надо? А может, внедренец? Втычка? Затычка? Спичка? Болячка? Фигель-ми-гель?.. Эх, не стоит. Так и так крышка.

— Какая крышка?

— Всему крышка. Коленом под зад — и шабаш. Вроде бы все по-старому: розы лепесток лижешь, а сердце бьется: засып или нет?! И вот уже будто запустили тебе под кожу ежа, и уж резвится он там, шебуршится — весь дрожишь, весь психуешь... По привычке, понятно, ведь что осталось? Фигуранты.

— Что вы хотите этим сказать? Какие еще фигуранты? Еж под кожей? Что, дескать, нога у меня трясется? Вы об этом? Ну, и что? И... что вы тут, собственно, делаете?

— Знал бы ты, что я делаю... Ну-ка, взгляни... — Наклонившись ко мне, он ткнул пальцем себе в лицо. — Ничего себе вед, а? Загубили меня ни за грош, и хоть бы знать, кто, — а тут одни только чесанки-обезьянки, манд-рильоны шпинделей, орава да кодло, лапша на уши, и конец...

— А зачем вам аппарат? — вдруг спросил я. Мне было уже все равно.

— Аппарат? Что, не знаешь?

— Вы делали снимки...

— Ясно.

— В сейфе... — понизил я голос, со слабой надеждой, что он не признается, но он флегматично хивнул.

— Ясно. Без разницы. Так, чтобы не опуститься вконец, —мозголи хрычевеют, задник отказывает, ну, и щелкнешь что-нибудь, где-нибудь, временами...

— Что вы мне тут говорите?! — Я уже впадал в ярость. — Вы фотографировали тайные документы! Я видел! Можете не опасаться — я вовсе не намерен вас выдавать. Мне это все равно, я не пойму только, почему вы сидите здесь?

— А что, нельзя? Отчего же?

— Да ведь вас могут разоблачить, почему вы не убегаете?!

— Куда? — спросил он с такой безмерной скукой, что я задрожал.

— Ну... ну, туда...

Я выдал себя с головой. Это уж точно. Сердце стучало как молот, я ждал, что скука спадет с его лица, словно маска. Я подговаривал его к бегству — наверно, я сошел с ума, ведь это провокатор...

— Туда? — буркнул он. — Что значит «туда»? Один черт — здесь или там. Щелкнул, так, для порядка, чтобы навыка не терять, да только все попусту...

— Как это попусту?! Да скажите же наконец ясно!!

— Ясно или неясно — один черт. Ты еще не в том месте, не на той стадии, чтобы понять, а если бы что и понял пятое через десятое, все одно не поверишь. Думаешь, вот, моя, провокант, подосланец, кат на мою душу, лихоманщик, хитрюга, нарочно такой из себя скучный, доходяшный, задохлик, обнажается весь, невзгоды свои расписывает, мытарства шпионские, а все это иначе читается, метит совсем не туда — так ведь? Что, неправду я говорю? Ну, видишь... И дальше себе мозгуешь: говорит, мол, что провокант, чтобы я думал, что, говоря «провокант», говорит правду, чтобы я это принял за искренность, мол, от чистого сердца. «От чистого сердца», понятно, тоже что-то другое значит, а когда ты слышишь наконец, как я говорю, что я говорю «провокант», чтобы ты думал, что правда, ну, тогда мы приехали: дьявол — не гость, правильно? И уже ни на грош мне не веришь. А?

Я молчал.

— Погоди, сам увидишь — ничто тебя не минует. Хочешь знать, что, с чем и как?

Он выдержал паузу.

— Хочу! — сказал я, хотя не верил ни одному его слову.

Он усмехнулся горько, скривив уголки рта.

— Не веришь — но все равно! Прикидываешь... Слушай. Перевербовались, хлеба ради, сперва только раз. До последнего стула и толчка. И что же — идти на попятный, если по-прежнему платят, так, что ли? Хоть бы сдохли, не могли уже перестать. И пошли у них атасы да выкрутасы, перевербонция, перевнедренция! И вот уже дуплет — ничего, триплет — ничего, квадруплет — мое почтение, теперь квинтуплеты кое-где попадаются. И долго так? А черт его знает! Паскудство! Паскудство! Я, старый, честный шпион, ветеран, говорю тебе это!

Он яростно и отчаянно бил себя в грудь — та прямо гудела.

— Погодите, — сказал я, — не понимаю. Так вы хотите сказать...

— Я ничего не хочу сказать, и оставь ты меня в покое! Чего язык понапрасну обтрепывать? Ты все равно — иголка от патефона, а пластинка — заигранная; теперь ты будешь разглядывать мои слова наизнанку, против шерсти, каждое слово вверх ногами, в ширинку ему заглядывать и в карманы, добавишь сюда мой храп, мыло, бритву, будешь намеки повсюду отыскивать, задние мысли, так, что ли? Делай что хочешь, только бритву не трожь! У тебя есть еще время. Слишком это было бы хорошо, чтобы так вдруг сразу за бритву. Я, как увидел тебя, решил, что тебя подослали, чтобы у меня ее отобрать.

— Да ведь я ее сверху принес... это ваша бритва?

— У тебя есть еще время, говорю. Прежде всего надо силы иметь. Питание регулярное, буфет, печенье, иной раз даже компот бывает, с ренклодами. Компот. Ну, что так уставился? Думаешь, я говорю «компот», а это значит заседание Штаба по делу об инструкции? Нет, компот — это компот, и точка, во всяком случае, у меня. Я не подослан и ничего в таком роде. Вздремнул, побрился, обед из-за тебя пропустил и вот ухожу. А теперь посмотри сам: все рассказал, как ты просил, а ты мне не веришь. Ни на столечко. Ну, что, прав я был или нет? И стоило ли потроха из себя выгребать, объяснять тебе эти квадрупленции, чтобы ты себе новый ребус составил? Хватит трепа — жалко слов. — Он встал.

— Так вы не шпион?

— Кто говорит, что нет? Кто говорит, что да? Ну, дай мне что-нибудь вышпионить, покажи! Обрыдло мне это, все туда и обратно — зачем? На кой черт? Для кого? Конченый мужик, простак-одиночка, спетая песня. Что я — луковица? Уже шестерные, говорят, попадаются. Как у тебя подозрительность эта малость пройдет, можешь заглянуть сюда. Завтра после обеда буду. Ну?

— Приду, — сказал я.

— Тогда и я тоже. Держись. Я в буфет.

Уже у двери, через плечо, он добавил:

— Теперь на очереди доктор, сервиз и лилейная. После сервиза — духовное утешение. Потом следующие номера. А если задержусь, подожди. Буду как штык. Придешь?

— Приду.

Он закрыл за собой дверь. Его шаги удалялись, щелкнула вторая щеколда, и в наступившей тишине я остался один, как кастрюля под крышкой, чтобы дойти.

Так вот оно что... Я-то считал себе страдающим пупом земли, щитом, принимающим на себя удары, фокусом, в котором сходятся все усилия Здания, — а был первым встречным, никем, стереотипным оттиском, повтореньем, неизвестно которым по счету, — дрожал в тех же самых местах, что и все до меня, как патефонная иголка, преобразующая разъезженные канавки в чувство и голос. Мои мелодраматические реакции, отскоки, повороты, рывки, нырки, то, что было для меня потрясением, внутренней необходимостью, очередным возвещением истины, — все это, вместе с настоящей минутой, составляло лишь параграф инструкции, не моей, не для меня сочиненной, просто инструкции, хорошо и надежно обкатанной... Но если не испытание, не Миссия, не хаос, что же еще оставалось? Ванная? Коридоры? Блуждание от двери к двери, от двери к двери...