Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

— Что? — спросил я.

— Не морочь мне голову, выкладывай — или мотай.

— Выкладывать — что?

Похоже, звук моего голоса заставил его задуматься: он перестал выскребывать очески из-за отворотов брюк и взглянул на меня исподлобья.

— Давай, — сказал он, подходя ко мне и подставляя ладонь. — Ну? Чего уставился? Давай, не бойся.

— Да я вовсе вас не боюсь, — ответил я, кладя ему на ладонь бритву.

Он подбросил ее и задумчиво присмотрелся ко мне.

— Меня? — сказал он. — Я думаю...

Он повесил пиджак на дверную ручку, обвязался полотенцем и начал намыливать лицо. Я еще постоял у него за спиной, потом отошел от него, наконец уселся на краю ванны. Он не проронил ни звука, как будто был совершенно один. Его спина была мне знакома вроде бы лучше, чем лицо, может быть, потому, что лицо покрывала щетина. Я наклонился — и тут заметил тонкую ременную петлю, высунувшуюся из-под ванны. Я соскочил на пол. Ну конечно — тот самый шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, снова сея и принялся ждать, когда он заговорит. «Подосланный, — думал я. — Его подослали, чтобы... чтобы что? Посмотрим: сейчас он за меня возьмется». Молчание затягивалось. Оно становилось мучительным. Мне захотелось открыть кран, мне нужен был шум воды, наполняющей’ ванну, но этим, пожалуй, я выдал бы свою слабость. Я касался пола лишь пальцами ног, и, как нередко бывает в такой неудобной позиции, левая нога у меня стала дрожать, все быстрей и быстрей, пока не нашла наиболее подходящий ритм.

— Вы... давно? — спросил я словно бы нехотя, глядя ему в спину.

В зеркале виднелись намыленные щеки. Глаз я не видел. Ответит, когда дойдет до уха, прикинул я. Однако от уха он перешел к подбородку — как будто ничего не услышал.

— Вы давно тут? — спросил я еще раз.

— Дальше, — сказал он, не переставая скрести под подбородком.

— Что «дальше»? — переспросил я растерянно.

Он не соизволил ответить. Наклонившись над умывальником, кое-как обмывал лицо. Брызги долетали и до меня.

— Осторожнее, брызгаетесь, — сказал я.

— Не нравится, а? Так можешь сматываться.

— Я тут был первый.

Он глянул одним глазом между складками полотенца.

— О? — сказал он. — В самом деле?

— Да.

Он швырнул полотенце на пол и, направляясь к своему пиджаку, на ходу бросил:

— Обед был?

— Не знаю.

— Рыбный день, — буркнул он как бы про себя, приводя в порядок одежду. Между отряхиваньем рукава и подтяги-ваньем брюк добавил: — Хоть бы картошечки жареной. Опять небось каша. Все каша да каша. Чего-нибудь жареного, ядри их, на зуб... — Он бегло глянул в мою сторону. — Ты это впервой, или как? А то я пошел.

— Что — впервой?

— Кончай прикидываться. Старо.

— Это не я прикидываюсь, а вы.

— Я? — удивился он. — Кем же?

— Вы знаете, кем.

— Так мы можем до морковкина заговенья, — бросил он с неудовольствием. Присмотрелся-ко мне.

Никаких сомнений не оставалось. Последний раз я видел его, когда он фотографировал тайные документы.

— Секретник? — медленно произнес он. — Почему? Очередь за мундирником — разве нет?

— Какой еще секретник?

Он подошел ко мне. Глянул на мою ногу. Она его заинтересовала.

— Стучалка, — решил он наконец.

— Что? Кто?

— Ты.

— Я? Скажете вы что-нибудь по-человечески или нет? Никакой я не секретник — и не стучалка.

— Нет? Тоща откуда? Из засыла?

— Вовсе не из засыла!

— Это как же? Ниоткуда? Так чего тебе надо?

— Ничего. Это вам чего-то надо.

— Чего?

Он дважды прошелся по ванной, от стены до стены, держа руки в карманах; у самой двери глянул на меня искоса, наконец остановился и сказал:

— Ну, ладно. Допустим, ошибка... А ты, случаем, не шифроломщик?

— Нет.

— Сороковуха?

— Не понимаю, о чем вы.

Он протяжно свистнул.

— Ладно. Не верю, но пусть уж. Мне-то что? Не диковина лезть в дерьмовину. Значит, говоришь, миссионщик?

Я не знал, что отвечать.

— Я вас не очень-то понимаю, — начал я. — Если речь идет о моей Миссии, то...

— Та-ак, — протянул он. — Инструкцию получил?

— Получил, но...

— Тю-тю?

— Да. Вы, может быть, знаете, что...

— Погоди.

Он наклонился рядом со мной, вытащил из-под ванны аппарат в футляре и, осторожно усаживаясь на биде, достал из футляра пачку печенья.

— Обед накрылся, — объяснил он с набитым ртом. Несколько крошек посыпались ему на грудь. — Я сегодня добрый, сам видишь. Стало быть, хочешь знать, что творится?

— Хочу.

— Святой отец был?

— Был.

— А лилейная белизна?

— Простите?

— Ага, еще нет? Ладно. Похоже, восьмидесятник.

Он примерял какую-то мысль к моей безустанно трясущейся ноге, вглядываясь в нее внимательно и не переставая жевать. Кончиком языка он останавливал бегство крупных крошек с губ.

— После старика, значит, — заключил наконец он. — А? И жирного подсунули, так ведь? Вздутый пухляк! Ладно, молчи, и так видно. А изжога — это от старикана.

Он стукнул пальцем по футляру аппарата.

— Есть хочешь? А?

— Спасибо.

Он даже не слышал. Устраивался поудобнее на сиденье выверенными, крохотными движеньями, стараясь не задеть крестцом торчащие сзади краны, — так умело, словно полжизни просидел на биде.

— Пшиво, — сказал он как-то грустно. — Что, насмотрелся? Кожа роговеет, бородавчики-красавчики, перхоть разбушевалась, мотыльково, хрючно, мутяга-тошняга, а ты как авгур этакий над кишкой! Кустарничком в ухе, паскуда, к тебе обращается, а ты то так, то эдак, складываешь, раскладываешь и ничего не сечешь... Подозреваешь еще испытание или уже бардак?

— Простите, но...

— Испытание, — окончательно решил он. — Комбинируешь, брат, и этим живешь! Чайком живешь! Чайком сыт не будешь! Нога так иногда заведется, если уже ни в какую, и не желает, паскуда, переставать... Булавочками во сне кололи?

— Нет. Почему вы...

— Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные...

— Были!

Я не понимал, куда он клонит, — и все же улавливал в этом какой-то смысл, очень близко меня касающийся.

— Этот кустарник... — проговорил я, — вы... об адмирадьере?

— Нет, о маковом пироге. Старик нас обоих переживет, спорим? Помню, сам такой был, когда полотенцами тут еще и не пахло, а уж пока за бритвой набегаешься... Гуща кофейная... Канцеляризовали тогда без гигиены этой, на гущу брали, на пушку, все втихаря, шито-крыто, в Подвальный отдел посылали, трах-бах, допросельник, сапогом в морду, откаблучат, и будь здоров... А теперь разве что постреляют... Стреляли?

— В коридоре? Да! Что это значит?

— Триплет. Засып тройника. Ну, шпинцели позаменялись, а один хватил через край. Переусердствовал. Вот это и значит.

«Да это матерый шпион! — думал я быстро. — Один жаргон чего стоит... Но чего он от меня хочет? Отказался от обеда, чтобы поговорить, ишь какой участливый... Ого! надо держать ухо востро...»