Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Мне показалось, он как-то по-особому глянул на меня, веко у него дрожало, как мотылек; между тем к нам подошел тот, второй, и сказал:

— Прячьте это, доктор идет, нет смысла играть.

Говорил он слегка заикаясь, лицо у него было как у старой белки, с выступающими резцами, рыжими, как кисточка, усиками я бесцветными глазами в окружении глубоких» как шрамы, морщин.

— Мы незнакомы. Разрешите? — Он подал мне руку. — Семприак, старший крематор.

Я пробормотал свое имя. Сидящий спросил:

— И где же этот твой доктор?

Он все еще тряс костяной кружечкой.

— Сейчас придет. Вы на амбулаторном лечении?

— Да, — ответил я.

— Мы тоже. Прямо со службы сюда, чтобы времени зря не терять. Известное удобство в этом есть, ничего не скажешь. У вас зеркальца не найдется?

— Перестань, — вмешался сидящий, но Семприак не обращал на него внимания.

— Кажется, где-то должно быть. — Я ощупал карманы и протянул ему маленькое квадратное зеркальце из полированного никеля, немного уже исцарапанное и потемневшее от ношения в кармане.

Он внимательно осмотрел себя в нем, ощерил перед зеркальцем гнилые зубы и стал строить гримасу за гримасой, словно хотел уловить самое отвратительное, что было в его лице.

— Гм... гм... — произнес он с удовлетворением. — Трупус. Давненько я так не старился! Физия мерзопакостная!

— Вас это радует?

— Еще бы! Увидеть я его не увижу, так по крайней мере...

— Кого не увидите?

— Ах да, вы же не знаете. Брата. Брат у меня есть, близнец, послан с Миссией, нескоро его увижу, а он у меня в печенках сидит, так хоть в зеркальце на горе его нагляжусь. Зуб времени, скажу я вам...

— Перестань, — повторил толстый, уже с более явным оттенком неудовольствия.

Я пригляделся к обоим. Семприак, хоть и маленький, щуплый, чем-то напоминал того, второго; они походили друг на друга, как два разных, но одинаково изношенных костюма, выглядели чиновниками, состарившимися за конторским столом: то, что в одном ссохлось и сморщилось, в другом обвисло, помялось, пошло складками. Семприак, как видно, старался держать марку: потрогал свой рыжий ус оттопыренным мизинцем с длинным ногтем, машинально потянулся поправить воротничок, но рука соскользнула по сморщенной голой шее, ведь он был в пижаме — зеленой, цвета травы, с серебряной нитью.

— Так вы на лечении, а? — попробовал он возобновить прерванный разговор. — Чудесно, чудесно... хе-хе... чего только не делает человек ради здоровья.

— Сыграем? — спросил в нос толстяк.

— Фи! В кости? — выдохнул крематор через усы. — Дешевка... Придумай что поинтереснее.

Кто-то заглянул в комнату сквозь щель неплотно, закрытой двери. Блеснул глаз и исчез.

— Ну конечно, Барран. Вечно он должен по-своему, — пробурчал игрок в кости.

Дверь открылась. Шаркая, вошел высокий, необычайно худой — того и гляди сломается — человек в полосатой пижаме, через левую руку он перекинул костюм, в правой держал распухший портфель, из которого торчал термос. Нос выдавался крутым изломом, словно стилет; ему вторил угловатый кадык. В блеклых, бесцветных, слезящихся глазах застыло выражение отрешенной задумчивости, которое странно не вязалось с его живостью, — уже с порога он закричал:

— Привет, коллега, привет! Доктор не скоро пожалует! Вызван к начальству, хей-ля-ля!

— А что? Приступ? — равнодушно спросил толстяк.

— Что-то там было. Оползание мыслей, хе-хе. Мы бы со скуки здесь умерли, пока дождались. Пошли, все готово! Блеск!

— Барран. Конечно. Попойка. Снова попойка, — недовольно ворчал толстяк, но уже поднимался со стула.

Крематор потрогал усики.

— А что, мы будем одни?

— Одни. Еще аспиранток — за хозяина дома, подливала, хе-хе, молодой, юркий. Батарея готова! Пошли!

Я переступил с ноги на ногу, рассчитывая устраниться, но новопришедший слезливыми глазами уставился на меня.

— Коллега? Новичок? — быстро заговорил он ломающимся голосом.— О, сколь нам будет приятно! Вливание, хе-хе, маленький заливантус! Просим покорнейше с нами!

Моих отговорок они не слушали; я был взят под руки, между свекольной пижамой и фиолетовой, и мы, под уговоры и препирательства — я все еще слабо протестовал, — вышли в коридор, верней, коридорчик, казавшийся еще теснее оттого, что половина дверей была открыта наружу. Плотный любитель игры в кости, идя впереди, сыпал ударами направо и налево, двери захлопывались, и их стук, разносясь по всему этажу, сопутствовал нашему и без того слишком шумному шествию. Одна из дверей, захлопнувшись, распахнулась опять, и за нею открылся зал, полный старых женщин в салопиках, вуальках и длинных халатах. Меня обдал их сварливый, сливающийся в одно целое гомон.

— А это что? — спросил я, пораженный. Мы уже шли дальше.

— Склады, — отозвался шедший за нами крематор. — Там — кладовые теток. Туда, туда, — он тыкал меня пальцем в спину. Я чувствовал вульгарный запах его бриллиантина, смешанный с запахом чернил и мыла.

В толстяка, который шел во главе, вселился новый дух. Он уже не шел, шествовал — размахивал руками, посвистывал, перед последней дверью одернул пижаму, точно это был фрак, элегантно кашлянул и с размаху распахнул обе створки, так что дверная ручка выскользнула у него из пальцев.

— Милости просим в наши низкие, нижайшие хоромы!

С минуту мы церемонничали у двери, пропуская друг друга. Среди голых стен — только ближайший угол был занят большим старомодным шкафом — стоял большой круглый стол под белоснежной скатертью, заставленный бутылками с блестящими головками и блюдами с едой; напротив, в глубине, у сваленных в кучу деревянных стульев, какие можно видеть в летних ресторанах, хлопотал молодой человек с необычайно густой шевелюрой, тоже в пижаме; он расставлял пронзительно скрипящие стулья, отбрасывая самые шаткие. Толстяк бросился помогать, а худой инициатор этого необычного торжества, по имени, если я не. ошибся, Барран, скрестив на труди руки, словно вождь на холме перед битвой, охватил взором все, что нес на себе стол.

— Простите, — сказал кто-то сбоку.

Я пропустил улыбающегося молодого человека; под мышками и в обеих руках он нес бутылки вина. Избавившись от ноши, он вернулся, чтобы представиться.

— Клаппершланг. — Он с уважением пожал мне руку. — Аспирант... со вчерашнего дня... — добавил он и внезапно покраснел.

Я улыбнулся ему. Был он не старше двадцати лет. Густые волосы чернели над бледным лбом, опускаясь спереди ниже ушей острыми прядями, похожими на брелочки.

— Коллеги! По местам, прошу вас! — возвестил, потирая руки, Барран.

Мы еще не уселись как следует на опасно поскрипывающих стульях, а он уже умело наполнил рюмки и с жадной усмешкой, которая сдвинула его лицо влево, поднял свою.