Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Приснись мне такой сон в молодости, он был бы полон значения.

Да, я поехал туда и очутился в краю своих тринадцати лет. Там я был прежним, с прежним чувством пространства. Речка; дорога к дому ответвляется от главной и бежит через лес — налево, потом прямо и направо. Все изменилось — кроме направления. Словно минуло не несколько десятков, а несколько сотен лет, и меня даже не слишком занимало, прежние ли это сосны или уже новое их поколение.

Зофья Налковская пишет в своем дневнике 14.IV.43, в тот день, когда немцы заканчивали уничтожение варшавского гетто:

«Почему я так мучаюсь, почему мне стыдно жить, почему я не могу этого вынести? Разве мир страшен? Нечеловеческая жестокость происходящего свойственна природе. Значит, таков не имеющий отношения к людям мир, таков мир. Кошки и птицы, разные виды птиц, птицы и насекомые, человек и рыбы, волк и овцы, микробы и люди. Всюду одно и то же. Разве мир страшен? Мир обычен. Странен в нем только мой ужас и ужас таких, как я».

Нужна большая смелость, чтобы признать массовые преступления двадцатого века обычными, Звери не сидят в кабинетах и не разрабатывают планов, чтобы затем приступить к их осуществлению. Однако принцип «сильный убивает слабого» действует, наверное, с самого начала жизни на земле. Налковская права, вопреки тем, кто утверждает, что «Бог покинул нас в 1941 году» (Эммашоэль Левинас). Ее атеизм не вступает в спор с Создателем, который должен был бы отвечать за страдания человеческих существ, но не только человеческих — ему следовало бы поставить в вину всю структуру живой материи.

Атеист должен принять мир таким, как есть. Но откуда в таком случае наш протест, наш крик «нет!». Вот что выделяет нас из Природы, предопределяет нашу невероятную странность, делает нас единственными в своем роде. Отсюда — с нравственного протеста против устройства мира, с вопроса, откуда этот крик ужаса, — начинается защита особого положения человека.

Не в моих силах признать мир обычным. Для меня он и прекрасен, и невыносимо страшен. Все свидетельствует о том, что он либо сотворен дьяволом, либо стал таков, как есть, в результате некой изначальной катастрофы. Во втором случае смерть божественного Спасителя на кресте в полной мере обретает смысл.

Наши попытки вырваться из обычности мира походят на усилия мухи, прилипшей лапкой к клейкой бумаге. В этом разладе нет логики. Хотя нужно признаться, что логика, предлагаемая Книгой Бытия, не лучше. Наши прародители согрешили, были изгнаны из Рая, и мы с тех пор живем во грехе. Ну а звери в Райском Саду? Неужели человеческий грех исказил, как полагают каббалисты, изначальную природу, и она мечтает вернуться к той минуте, когда лев снова возляжет рядом с ягненком?

Вместо того чтобы оставить подобные заботы теологам, я постоянно думаю о религии. Почему? Просто потому, что кто-то должен это делать. К пишущим о литературе и искусстве относятся с почтением, однако, как только в тексте появляются понятия, взятые из языка религии, это сразу же вызывает тихое неприятие, словно был нарушен молчаливый уговор.

А ведь я жил в то время, когда человеческое воображение претерпевало огромные перемены. На моем веку Ад и Рай исчезли, вера в жизнь после смерти значительно ослабла, граница между человеком и животными, когда-то совершенно четкая, под влиянием теории эволюции размылась, абсолютная истина утратила главенство, история, направляемая Провидением, стала казаться лишь нолем битвы слепых сил. После того как два тысячелетия, от Оригена и св. Августина до Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена, возводилось гигантское здание представлений и догматов, когда каждое дело человеческого разума и рук возникало в некой системе координат, наступил век бездомности. Как же я мог не думать обо всем этом? И разве не удивительно, что подобные мысли приходили в голову — во всяком случае, так могло показаться — мне одному?

Разум, где ты, мой разум. Как бы хотелось, чтобы меня когда-нибудь назвали человеком разумным. Но мой разум легко сбивался с пути, и, возможно, именно малая толика безумия отдала меня во власть моему неразумному столетию. Правда, я должен признать, что обладал даром распознавать в людях ту высокую добродетель, в которой слиты достоинства разума и характера, — однако с тем большей ясностью я осознавал, что не равен этим счастливцам.

Если бы только глупость заставляла моих современников серьезно относиться к псевдорелигиям, обещающим, что солнце справедливости взойдет после принесения в жертву скольких-то там миллионов людей. Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин. И если бы только по глупости мы не стыдились искать во власти и наслаждениях удовлетворение своих честолюбивых помыслов, которые с течением времени оказывались иллюзиями. Нет, я, подобно моралистам семнадцатого века, предпочитаю видеть во всем этом несовершенство разума, побежденного порывами и страстями.

На девятом десятке жизни я ощутил, что во мне все растет, переполняя меня, сострадание, и неизвестно, что с ним делать. Множество лиц, людей, судеб отдельных существ и некое отождествление с ними изнутри, и в то же время сознание, что я уже не сумею предложить этим своим гостям убежище в моих стихах, поскольку уже слишком поздно. Я думаю также, что если бы начинал заново, каждое мое стихотворение было бы биографией или портретом какого-то конкретного человека, а точнее, плачем над его судьбой.