Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

Велик приготовил себе горячий напиток из остатков купленного к лечению прошлогоднего его бронхита чабреца и, поджав ноги, уселся на полу с драгоценным своим айпадом. Папа подарил сыну этот экземпляр из первых полупиратских партий, доставленных в нашу тьмутаракань, на ошибочно полученную на комбинате (когда работал ещё там) премию. Премия полагалась какому-то старшему оператору камнедробильной установки, но чудесная цепь опечаток и компьютерных глюков довела её до младшего программиста отдела обеспечения суперкомпьютера Г. Г. Дублина. Она была бы всенепременно пропита, но начальник отдела, подрабатывавший на чёрном рынке гаджетов, продемонстрировал коллективу новое достижение С. Джобса, и Г. Дублин решил, что не может не порадовать сына. Бох, прослышав об этом, был тронут такой отцовской любовью и самоотдачей и устроил так, что премии достало и на айпад, и на небольшую, но вместительную бутылку ядрёнейшего гренландского вина. Получился настоящий семейный праздник, воспоминание о котором не было омрачено разоблачением, поскольку никакой вины Глеба в ошибке бухгалтерии не было. Начальство, намекнувшее было, что хорошо бы, благородно бы, похвально бы премию вернуть тому, кому она причиталась, сразу же своих слов устыдилось, не стало упорствовать, как-то там поощрив пострадавшего старшего оператора ценным подарком в виде завалявшейся у начальства в комнате отдыха когда-то начальству подаренной делегацией подшефной школы уродливейшей вазы из котласского фаянса.

Велик взялся играть в свои любимые игры, Глеб же вперился в телевизор, терпеливо пережидая рекламные перерывы и не столько вникая в кино про доктора Хауса, сколько переживая и сожалея, что раскрыл свою тайну о. Абраму. То есть отцу-то он доверял, но ведь рассказал ему для того, чтобы тот убедил купчиху Сиропову в его, Дублина, платёжеспособности. Теперь же понимал, что Сиропова в его миллионерство всё равно не поверит и денег взаймы всё равно не даст; а если и поверит в Глебов миллион, то денег не даст опять-таки, а по всему городу разнесёт, а там дойдёт до милиции или до Кетчупа — отберут миллион, точно отберут, как же так, как можно было так разболтаться. Глеб хотел было поехать обратно к о. и уговорить его не сказывать ничего купчихе и денег у неё отнюдь не просить. Но он знал монаха, знал упрямство его, знал, что тот уж если решил для него денег у хозяйки выпросить, то выпрашивать будет непременно. Да если и не скажет он ничего Сироповой, так скажет же кому-нибудь непременно, какой-нибудь просительнице своей всё раструбит случайной, так только, чтоб для нравственности, из жизни чтоб поучительный пример привести. А уж что узнает эта просительница из тех полоумных баб, какие таскаются по целителям, гипнотизёрам, звездочётам, таким вот монахам, по монастырям, церквям и циркам, то уже не только весь город узнает, а и вся Россия.

Что же такого рассказал Глеб схимнику, что так теперь жалел? Да вот что. По рассказу Дублина выходило, что по погибели Айзеназера Институт нетривиальных структур мгновенно разорился и стал банкрот. Бухгалтерия впервые не выдала Глебу денег. То есть никаких, буквально ни копейки. Иностранные журналы, словно по команде, отказались публиковать три последние работы Дублина. Университет Феникса отменил международную дискуссию по его гипотезе о возможности непространственной геометрии и принципах расчёта объёма куба, моделируемого не в пространстве, а во времени. И не просто отменил, но отменил как «попытку бреда по вздорной теме».

Не одному Дублину солоно пришлось. Профессора и академики стали понемногу разбегаться из Института.

Было ясно, что всё, державшееся на Айзеназере, обрушилось. Наука оказалась чем-то вроде группы «Сливки» — ничто без хорошего продюсера. А продюсер из академика Айзеназера был отменный: шустрый, обаятельный, неутомимый. Заступивший же на место Леонида Леонидовича сын его Леонид был настоящим учёным, иными словами рохлей, растяпой, которому ни украсть ни покараулить поручить нельзя. Сразу ясно стало, что делать бизнес на ахинее, поставляемой безумными провидцами с экстремальных высот высшей математики, он не умеет. Что ничего он не смыслит в финансах, жкх и обхождении со значительными лицами.

Государственные субсидии внезапно иссякли. Куда-то сразу делись и иностранные гранты. Торопливая торговля садовым инвентарём на первом этаже Института вдруг замерла. Вместо Умара Хакимовича, доброго дородного дербентца, арендовавшего этот этаж, по магазину бродила теперь сухая, тихо злящаяся чему-то своему судебный пристав.

В кабинете директора, где раньше шумели умным шумом головастые гости из Новосибирска, Питера, Сорбонны и Беркли, начали что-то подолгу и негромко выговаривать Леониду Леонидовичу-мл. худощавые нервные личности в кожаных куртках. Они говорили «лавэ», «подстава», «япончик»; иногда «хуй». Их бурые лица и речи имели тамбовское какое-то выражение; а длинные свои пистолеты они носили не в кобурах, а в модных барсетках из натуральной кожи.

Совсем по безденежью оголодавший, Дублин зашёл однажды к директору спросить, где деньги. Леонид Леонидович-мл. жутко смутился. Нервные личности занервничали: «Ты чей? Если от Ктитора, то Ктитору передай — это Японца точка». «Это мой, — промямлил директор, — учёный, Глеб Глебович». «Учёный», — повторил кто-то из личностей раздумчиво, словно припоминая значение редкого слова. «Зайдите, Глеб Глебович, в следующем месяце, обещали денег завезти, — сказал Айзеназер. — Ну а если не завезут, — тут он покосился на гостей с барсетками, — будем выдавать заработную плату институтскими книгами и мебелью». «А едой нельзя?» — поинтересовался Дублин. Тогда к нему обратилась та самая раздумчивая личность, сказавшая «учёный», говоря: «Слышь ты, доцент? Ком цум мир». Глеб не понял, но почему-то подошёл к личности, которая была вислоуса и оттого похожа на песняра. Расстегнувши барсетку, песняр вытянул из-под стечкина сколько-то долларов и рублей и протянул «учёному»: «На, доцент, похавай чего-нибудь». «Спасибо, — сказал песняру не Глеб, а Леонид Леонидович, — до свидания, Глеб Глебович, до свидания». Дублин, всю жизнь до сего дня прообитавший в математике, провитавший во фрактальных радужных облаках, где несть ни гордости, ни предубеждения, молча вышел, впервые почувствовав себя униженным. Он расслышал, как Леонид Леонидович продолжил: «Вы же видите, денег нет… О, я, конечно же, уважаю товарища Япончика, о, как я его уважаю, если бы вы только знали, но денег… Нет, нет, не нужно, что вы… Ещё раз повторяю — я не знал, что папа вам должен… Я ничего не знаю о «Тресте Д. Е.»… Нет, нет, уберите, не нужно, не нужно… Я расплачусь… Дайте ещё хоть день… Как говорится, будет день, будут деньги…» и пр., пр.