Ольга Покровская - Аркадиана

-- Тебе не стыдно? - сухо произносит мамин голос.

-- Ааа... - выдавливаю я, как из тюбика, упавшим голосом. - А... что?..

-- Что? - спрашивает мама удивленно и холодно. - Ты, наверное, так отдохнула, что забыла все на свете. Видимо, было отчего головке съехать, бурно проводила время... Может, тебе напомнить, что умер близкий тебе человек? Ты по привычке собираешься петь и порхать? Так сделай милость, не позорь хоть нас перед людьми... Я найду тебе черное платье или какой-нибудь черный комплект, если у тебя так уж ничего нет. Нельзя не соображать до такой степени, ты совсем совесть потеряла, милочка моя. Я, конечно, стараюсь не вмешиваться в твою жизнь, но нельзя до такой потери стыда доходить. Это, в конце концов, и нас касается. Как я буду смотреть в глаза Георгию Александровичу?

-- Ааа... - выходит у меня. Этот звук существует отдельной смысловой единицей. Наверное, я так говорила, когда не знала слов...

-- Ты меня просто убиваешь, - говорит моя мама строго и энергично. - Просто убиваешь.

И кладет трубку. Она умеет эффектно поставить точку и закончить разговор.

Кажется, у меня темнеет в глазах. Я и сама чувствую себя темной и сморщенной, как мулат под палящим бразильским солнцем.

-- В чем дело? - спрашивает Вера испуганно. - Нинка, в чем дело? Алло! - она прикладывает к уху трубку и озабоченно выслушивает гудки. - Что она тебе сказала?

Я трясу головой.

-- Н-ничего, - говорю я с трудом. Вера пугается сильнее.

-- Нинк, ты успокойся! Слышишь? - она трясет меня за плечо и пытается поймать мой взгляд, которого нет. - Нинка! Что такое? Сейчас я валерьянки... - она, скользя вокруг косяка, бежит на кухню и возвращается, торжествующе сжимая пустой пузырек из-под валокордина, который прошлый раз забыли выкинуть.

Я молча машу рукой и ничего не говорю. У меня комок в горле, величиной с биллиардный шар, который застрял намертво и не дает вздохнуть.

-- О господи! - говорит Вера озадаченно. - Нинк! Ты подожди. Я сейчас... я сейчас принесу. Ты подожди меня. Слышишь? Я сейчас!

Ее платье вихрем проносится мимо. Дверь хлопает. Я облизываю противное горлышко валокординового пузырька. Воздух добирается до легких. В мозгу калейдоскопом проносятся картинки моих преступлений. Я ведьма, я последняя тварь... В глазах еще темно. Им стыдно за меня... Зачем я заблуждаюсь, что не ошибка природы... Порядочных, настоящих людей не обманешь... Неправилен каждый мой шаг, за тридцать лет не было правильных, ни одного... уверена, там, где мы с Ленкой стоим, черно-белые, у песочницы, я тоже неправильно ступаю. Меня стыдятся... Я их освобожу. Женская обязанность - тянуть упряжку или уходить... Хорошо, я знаю, что мне делать... я не догадалась тогда, что это подсказка... и совсем не больно... может, бабушка будет... и папа... нет, все вранье... Наверное, меня быстро хватятся. Раньше бы год не заметили, а сейчас я требуюсь для обряда... вот та же Вера, найдя закрытую дверь, поймет, что лучше взломать. Не радует мумифицироваться месяцами в одиночестве... прочь, прочь... не думать. Я иду, пошатываясь, на кухню, ощупью беру знакомую бабушкину облатку нитроглицерина, что-то выковыриваю на ладонь, закидываю в рот и глотаю, судорожно повторяя: не думать, не думать, не думать...

По-моему, проходит сто лет. Голова скована. Темно. Какой-то звук, невнятный, но спокойный. Не помню, что было раньше... Где я? Мне что-то снилось. Летали, широко взмывая крыльями, как чайки, белесые чудовища с пронзительными криками: "Девушка, ну несерьезно!.. А кто будет подписывать?.. Где родственники?.. Вообще в психиатрическую отправлю, вы чем занимаетесь... Родственников зовите!.." Вера, толстой бурой утицей, в бархатных зарослях мать-и-мачери, спокойно чистит перья, пощипывая клювом под крылом. Снилось, что больно... Снился резкий запах химикатов... И сейчас кто-то надо мной летает... Я приоткрываю глаза... Птица с меловыми крыльями висит в темноте... это не птица. Это отсвет на потолке. Вечерний отсвет. На знакомом кривом потолке. Я жива? Я не чувствую тела... кажется, у меня одна голова... Звук... что-то знакомое...Бубнят... Прогноз погоды?...

В голове разливается спокойствие. Если рядом телевизор, значит, все в порядке. На кухне... точно. Еще позывные "Маяка", и можно возвращаться в детство. Зря они поменяли мелодию, оставили бы Манчестер с Ливерпулем... Никаких мыслей нет. Я лежу с закрытыми глазами. Сознание плавает в чем-то мягком и приятном... немного подташнивает. Вроде реклама пошла... Кто на кухне? Может, бабушка?.. Она любила смотреть телевизор на кухне... и пахло блинами... Далекий теплый голос журчит по камешкам, как ручеек... приятно, что мужик... их девочки носят скверные костюмы и стоят перед камерой, как солдаты на присяге...

Мой звонок раздается так далеко, что я против обыкновения не пугаюсь. Действия вокруг двери меня не касаются. Бабушка пойдет открывать, а я, обняв мишку, повернусь на другой бок и помечтаю, прежде чем заснуть... Мне удивительно и досадно, что не бабушкина тяжелая крестьянская походка слышна за темными границами комнаты. Фантазийные неровные шаги. Верина поступь, смазанная разваленными тапками сорок четвертого размера.

Возня у двери неслышна, как дыхание. Скорее угадывается. Там жесты, мимика, обрывки невнятных фраз доходят до моей подушки тихим шорохом листьев. Мне видится, как опадают клены в парке, а утки топают на ходулях по замерзшему ледяному зеркалу.

-- Ну что? - доносится далекий мамин голос. - Как сейчас?

Мама? Не понимаю, почему здесь мама...

-- Спит, по-моему, - это Верин.

Рисунок звука ломается. Прогноз закончен... Битое музыкальное стекло и победные фанфары какой-то рекламы, голоса, возвещающие торжество обретения вселенской гармонии, воплощенной в запечатанной упаковке. Сейчас грянет колокольный набат новостей, от которого тянет спрятаться поукромнее...

Оба живых голоса негромки, приглушены. Боятся нарушить сон. Чей бы?.. Ненароком приходит в голову, что мой. Надо же... Темнота насыщается присутствием, и кто-то заглядывает в комнату. Возникает дыхание. По запаху, по неслышимым движениям, по ритму вдохов я чувствую маму. Она оказывается близко, и меня неподвижно сковывает ее наклон над кроватью. Я каменею. Я словно охотничья приманка в мире нормальных. Манок на маму...

На щеках что-то горячее. Слезы. Они текут по лицу и сползают, капая, на подушку. Я не открываю глаз. Статуя плачет... Мама стоит полминуты, воздух неопределенно двигается, и комната пустеет. Тепло и жизнь смещаются на кухню, параллельно с дикторским бормотанием оттуда слышится уютная возня шагов, посуды, скрипа табуретки.

-- Да, - говорит моя мама. - Спасибо...

Словно из дальнего укрытия я рисую мысленно, что происходит на кухне. Кажется, многие километры и бури до клеенчатого стола под лампой. Столько километров, что не верится в реальность происходящего за пару шагов.