Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

Оскар смеется:

– Невероятно! Мы точно разрезанные.

– Я не уверена, что я хочу быть из разрезанных, – честно признаюсь я. – Мне нужна собственная душа целиком.

– Справедливо. Может, мы сможем быть разрезанными время от времени. В такие моменты, как сейчас, например. – Оскар медленно проводит пальцем по моей шее, по ключице, а потом все ниже и ниже. И о чем я думала, когда делала такой глубокий вырез? Я бы не отказалась сейчас от обморочного дивана. Я бы сейчас вообще ни от чего не отказалась.

– А зачем было меня рвать и засовывать в пакет? – интересуется он.

– Это брат. Разозлился на меня. Я много раз пыталась собрать обратно.

– Спасибо, – говорит он, а потом его привлекает что-то на противоположной стороне комнаты, он подскакивает и идет к комоду. Берет семейное фото и внимательно рассматривает. А я смотрю на его отражение в зеркале. Он бледнеет. Что такое? Оскар поворачивается и смотрит словно через меня.

– Ты не старшая сестра… – говорит он скорее себе, чем мне. – Вы близнецы. – Я буквально вижу, как у него в голове крутятся колесики. Наверное, он знает, сколько лет Ноа, и теперь понял, сколько мне.

– Я собиралась тебе сказать. Наверное, боялась. Что ты…

– Вот блин! – Он кидается к окну. – Гильермо не знает… – Оскар уже наполовину перелез. Я не понимаю, что происходит.

– Подожди, – говорю я. – Оскар! Подожди. Знает, конечно. Какое ему дело? Какая разница? – Я бегу к окну и кричу: – Мой папа на одиннадцать лет старше мамы! Это не важно.

Но он уже исчез.

Я иду к комоду, беру фотографию. Это мой любимый семейный портрет. Нам с Ноа тут лет по восемь, мы в одинаковых совершенно безумных моряцких костюмах. Но мне до жути нравится, какие на нем родители.

Мама с папой смотрят друг на друга так, словно у них самый лучший секрет на двоих.

Я выдавливаю всю краску, тюбик за тюбиком, в раковину.

Мне нужен цвет, насыщенный, яркий, такой, что да пошел ты, пошел подальше, и пошло все на… – много-много. Нужно сияние свежей краски. Мне необходимо опустить все пальцы, все руки в фисташковый, в пурпурный, в бирюзовый, в кадмиевый желтый. Хотелось бы, чтобы это можно было съесть. Окунуться в это всем телом. Вот чего я хочу, думаю я, смешивая, делая водовороты, получив зеленый, получив фиолетовый, получив коричневый, спиралями вкручивая каждый следующий, окунув туда руки, по локоть, в это холодное вязкое сверкающее месиво, пока глаза не начинают плясать.

Где-то час назад я видел в окно, как мама села в машину.

Как только она завела мотор, я выбежал за ней. Начался дождь.

И я закричал: «Я тебя ненавижу! Ненавижу тебя всей душой!»

Она потрясенно посмотрела на меня огромными глазами, по щекам потекли слезы. Губами она проговорила: «Я тебя люблю», положила руку на сердце, а потом показала на меня – как будто я глухой.

И через миг уехала – сообщить папе, что хочет развестись, чтобы выйти за другого.

– Мне плевать, – говорю я вслух в пустоту. Мне плевать на них с папой. На Брайена с Кортни. Даже на ШИК. Мне плевать на все, кроме цвета, цвета и яркости. Я добавляю тюбик василькового в растущую гору…

И тут звонит телефон.

И звонит.

И звонит. Мама, наверное, забыла включить автоответчик. Он звонит и звонит. Я нахожу трубку в гостиной, вытираю руки о майку, но телефон все равно оказывается весь запачкан.

– Здесь проживает Диана Свитвайн? – спрашивает грубый мужской голос.

– Я ее сын.

– А папа дома, сынок?

– Нет, он сейчас с нами не живет. – Меня пронзает электрический разряд: что-то не так. Я по голосу слышу. – Кто это? – спрашиваю я, хотя догадываюсь, что это из полиции, еще до того, как он это подтверждает. Я не знаю как, но я немедленно все понял.

(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик в мальчике перестает дышать.) Он не говорит про несчастный случай. Что машина потеряла управление на первом шоссе. Он ничего не рассказывает. Но я каким-то образом уже знаю.

– Мама в порядке? – требовательно спрашиваю я и бегу к окну. В трубке потрескивает полицейская рация. Я замечаю нескольких серфингистов, но Джуд среди них нет. Где она? Фрай сказал, что ушла с Зефиром. Куда? – Что-то случилось? – спрашиваю я опять у звонящего, а океан перед глазами исчезает, за ним пропадает и горизонт. – Говорите, пожалуйста. – Мама уехала очень расстроенная. Из-за меня. Потому что я сказал, что ненавижу ее. Потому что я видел ее у деревянной птицы. Потому что сделал тот рисунок. И моя бесконечная любовь к ней начинает бить фонтаном. – Она в порядке? – снова спрашиваю я. – Пожалуйста, скажите, что она в порядке.

– Сынок, дай мне, пожалуйста, номер папиного мобильного. – Я не хочу, чтобы он меня сынком называл. Пусть скажет, что с мамой все в порядке. И пусть сестра вернется домой.

Я даю ему папин номер.

– Сколько тебе лет? – продолжает мужчина. – Кто-нибудь еще есть дома?

– Я один, – говорю я, и меня захлестывает ужас. – Четырнадцать. С мамой все в порядке? Можете сказать мне, что случилось. – Но произнеся это вслух, я понимаю, что не хочу, чтобы он мне говорил. Вообще знать этого не хочу никогда. Краска накапала на пол, как разноцветная кровь. Я всюду наследил. Отпечатки рук, на окне, на диване, на занавесках, на абажурах.

– Я сейчас поговорю с папой, – тихо говорит он и вешает трубку.

Звонить маме на сотовый я слишком боюсь. А у папы сразу включается автоответчик. Я понимаю, что он разговаривает с копом, который расскажет ему все, что не сказал мне. Взяв бинокль, я лезу на крышу. Все еще идет дождь. И слишком жарко. Все не так. Я не вижу Джуд ни на пляже, ни на улице, ни на обрывах. Куда они пошли с Зефиром? Я телепатически зову ее домой.

Я смотрю на дом Брайена. Жаль, что он не на крыше, жаль, что не знает, как мне стыдно и как хочется, чтобы он пришел и рассказал об орбитах планет и протуберанцах. Я лезу в карман за камнем, сжимаю его в руке. Перед домом громко тормозит машина. Я бегу на другую сторону крыши. Это папа, но он никогда так резко не тормозит. За ним приехала полицейская машина. С меня соскакивает кожа. Я падаю.

(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик соскальзывает с края света.)

Я спускаюсь с крыши по лестнице и вхожу в гостиную. И стою статуей в коридоре, когда в замке поворачивается ключ.

Ему ничего не приходится говорить. Мы вместе разбиваемся, упав на пол, на колени. Папа прижимает мою голову к груди.

– Нет, Ноа. Мне очень жаль. Ноа, господи. Надо найти сестру.

Этого не может быть. Не может быть. О господи.

Все выходит незапланированно. Меня захлестывает его страх, а мой перетекает в него, слова сами вылетают.

– Мама собиралась попросить тебя вернуться, чтобы мы снова были семьей. Она поехала, чтобы тебе это сказать.

Папа отстраняется, смотрит в мое горящее лицо.