Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Сегодняшнее празднование тоже приурочено к ее дню рождения. Она стоит рядом, в белом, слегка бледная. Вчера ее терзала мигрень, несколько раз менял ей компресс на голове. Милый, усталый лоб.

Они оба измучены этим праздником. Аликс входит во все детали, помогает ему. Она не рождена для громадных торжеств, к каким привыкли в России. Толпы, пальба, депутации доставляют ей неудобство. Но она понимает, для кого этот праздник, и делит с ним все заботы по его устройству.

Государь смотрит на цесаревича.

Девятилетний мальчик в матросском костюмчике, бледный и неподвижный, на руках лейб-казака. В возрасте, когда его сверстники бегают и радуются своему детству.

Почувствовав взгляд отца, наследник улыбнулся. Тихая ласковая улыбка. Когда еще не обнаружилась твоя болезнь, ты бегал по комнатам, проказничал, бывал наказан. Помнишь, как ты, двухлетний, залез под стол во время обеда, стянул башмак с Вырубовой и явился ко мне с этим трофеем? А когда подложил там же землянику в башмак принцессе Черногорской? Конечно, нечто холодное и влажное ее испугало. Тебя отправили в ссылку в твои апартаменты и не выпускали до конца обеда, на что ты очень жаловался… Где теперь это время? Теперь ты повис на руках Деревенько; проклятые кровоизлияния… Ты улыбаешься? Тебе нравится этот праздник, этот колокольный трезвон, эти летящие шапочки, эти дорогие игрушки, которые нам дарят?

Серебряную шкатулку с русскими узорами уносят. Теперь по распорядку царский выход в Успенский собор.

Они проходят через Владимирский зал и Грановитую палату. Под восторженные клики появляются на Красном крыльце. При сходе с крыльца депутация от крестьян Московской губернии подносит ему хлеб-соль. Он благодарит, отщипывает по русскому обычаю, пробует. Делает знак Деревенько, чтобы поднес Цесаревича. Тот тоже («как папа!») деловито отщипывает своими ручками, жует. Рукоплескания, купола, стаи птиц.

Идут в Успенский. Впереди он под руку с Аликс, в другой руке фуражка. Чуть позади цесаревич и остальные. От толпы отделяет их невысокая оградка с балясинами.

У южного входа в Успенский собор императорскую семью встречает митрополит Макарий. Совершается благодарственный молебен. После молебна государь и наследник поклоняются святыням собора и мощам святителей. Наследник рассматривает фрески. Под сводами изображены три восточных царя, пришедшие в Вифлеем. Любимое его место из Евангелий. Государь прикладывается к раке новопрославленного святого, патриарха Гермогена.

Выход из собора. Снова толпа, снова ликует. Снова солнце, снова крики. Наследник щурит глазки. Пытается улыбнуться. После удаления Старца ему стало хуже. Аликс считает, что нужно вернуть Распутина. Неважно, что будут говорить Дума и еврейские газетки. Речь идет о жизни ребенка, их ребенка. Речь идет о будущем России. Нужно проявить твердость. Так считает Аликс. Он попросил время на раздумье. Она согласилась. Она всегда понимала, как это тяжело, править таким сложным государством.

Следующим по утвержденному порядку было посещение Романовской выставки, Знаменского монастыря и дома бояр Романовых. Везде их встречала толпа. Везде зябко становилось от этих выпученных глаз и открытых ртов. Но цесаревич держался молодцом.

Неужели все-таки война? Нет, он не допустит. Не нужно ее. Но как, однако, грают птицы.

Цесаревич заинтересовался кроваткой царя Михаила Феодоровича.

Простите вы, холмы, поля родные… Нет, не надо. Все будет хорошо. А как он внимательно слушал молебен! Дети так не слушают.

Рассказывают про митрополита Филарета, отца Михаила Феодоровича.

Несколько лет назад он сам хотел постричься в монахи, отказаться от престола в пользу цесаревича, стать его «Филаретом», советником и руководителем. Но святейшие отцы, едва заикнулся, закачали бородами. Они его тоже не понимали. Досаждали просьбами (провести поместный Собор, обсудить сложное состояние церкви и т. д.). Он не возражал. Он вообще редко возражал. Но Собор не проводился.

Нет, он все так же усердно молился, посещал службы, прикладывался к мощам и жертвовал, жертвовал. Святые покровители и блаженной памяти отцы помогали ему, хранили и оберегали. Но на живых иерархов он опереться не мог. Они с Аликс долго над этим размышляли. О жажде «самостоятельности», которая вдруг проснулась у церковников. Об их наивности и непоследовательности. То дай им патриарха, то — требуют реформ, но так, чтобы все было по-старому, только «получше». Словно реформы смогут что-то улучшить, а не вызвать новые злоупотребления, горести, которые оправдываются этим эфемерным, фыркающим словом — «реформы»! Сколько раз он поддавался на уговоры и позволял министрам что-то «реформировать», и что выходило? Недовольство, страдания и стон. Нет, Россию не нужно реформировать, ее нужно любить. Просто любить, господа. Но именно любить они ее не умели. Не хотели, даже не пытались, несмотря на громкие клятвы. Могли любить что-то одно, какую-то частность. Но целостной любви, какая была у него, ко всей России, со всеми ее травинками, избами, полями, трактирами, даже инородцами, — такой любви он ни в ком не находил.

Снова посмотрел на цесаревича. Устал от праздника. И взрослый от такого устанет. Но какая бледность… Неужели все же было проклятье, о котором он смутно слышал с детства? Что прадед его Николай Павлович на смертном одре потребовал передать всю власть не старшему своему сыну, а… Вопрос этот мучил его еще в молодости. Потом, когда рождались только девочки, он даже поручил провести конфиденциальное расследование. Недавно доложили, что следователь, производивший изыскания, помутился рассудком… Можно было бы, конечно, по случаю юбилея династии снять опалу с ташкентского дядюшки, доставить в Царское и поговорить с глазу на глаз…

Государь поглядел на кроватку Михаила Феодоровича. Легонько покачал ее.

Нет, пусть все остается как есть. Пусть дядюшка Николай Константинович правит своею пустыней и орошает песок. Не будем его отвлекать…

Вот и вечер. Кремль иллюминован, воды Москвы-реки отражают свет как зеркало. Украшен огнями Кремлевский дворец.

В залах накрыты столы. Скатерти, много цветов.

Отчего же так тревожно? Простите вы, холмы, поля родные… Он всегда любил Чайковского. Прекрасная ария. Аликс больше нравится «Пиковая дама», «мистическая опера», как она говорит. С цесаревичем были на «Лебедином озере». Очень красиво, но затянуто, бедняжка устал под конец.

Турция, Турция… Неужели снова война? Пламя балканского конфликта раздувается все больше. Австрия и Германия вооружаются. Опять начнется с Турции? Он приложит все силы воспрепятствовать такому исходу. Аликс тоже против войны. Очень тревожилась в прошлом году, когда Пасха совпала с Благовещением. Пасха Господня, Кириопасха. Выглядывала в окно, искала глазами комету. Передала пророчество, от Папюса, кажется. «России не следует начинать войну с турками за проливы; русско-турецкая война, начатая в прошлую Кириопасху, в 1828 году, несмотря на первые успехи русских, привела к тому в конечном счете, что все мировые державы встали на сторону Турции и дали России печальный урок в Крымскую кампанию». Пророчество было напечатано в газете, забыл название. Аликс умоляла не начинать военных действий, даже отдалила своих любимиц Черногорских княжон, которые были настроены воинственно и взывали к решительным действиям во имя славянского братства. Но год 1912-й прошел, а балканские раны кровоточат еще сильнее. Сторонники «руки помощи братьям-славянам» чуть ли не каждый день ходят со знаменами и хоругвями, да и Сухомлинов бьет копытом и требует все новых военных займов. Рассудительный Коковцев, конечно, охлаждает его пыл. Но Коковцев слишком желает нравиться Думе, Коковцев несправедлив к князю Мещерскому, Коковцев вынудил уехать Старца.