Иван Арсентьев - Преодоление

— И как долго намерены вы заниматься аварийщиной?

— То одному богу ведомо… подземному. А по расчетам специалистов, к лету должны управиться.

— Гм… Неужели вам, настоящему летчику, больше интереса быть простым рабочим?

— Быть простым рабочим — вполне достаточно, — ответил с обидой уязвленный Карцев.

Военком усмехнулся:

— Ваши слова достойны всяческих похвал, но здесь особый случай, когда, я полагаю, можно найти для вас замену.

— Директор конторы бурения да и управляющий трестом придерживаются другого мнения. Дело в том, что я не рабочий, а буровой мастер, занимаюсь проводкой скважины, с помощью которой мыслится задавить газовый фонтан.

— Вон как? Это мне не известно, — заговорил военком уже другим тоном. — Что ж, в таком случае положение в корне меняется. Дадим вам отсрочку, но летом, не обессудьте, от курортов придется отказаться…

— Не был в жизни ни на каких курортах. Для меня лучший курорт — боевой авиаполк, простите за громкие слова.

Понимающий взгляд военкома убедил Карцева в том, что слова его приняты правильно.

Поговорили еще о делах армейских, под конец военком, подмигнув, доверительно сказал:

— А какие ракеты пошли сейчас! — и причмокнул языком. — Новые ракеты… Вы таких не пускали, нет… Да, не пускали…

Военком снова подмигнул Карцеву.

Выйдя из военкомата, Карцев остановился во дворе, поднял глаза к небу. Там сдержанно и умиротворяюще рокотал пассажирский ТУ-104. Его тень мелькнула по скованной морозом земле, и скоро гул растаял где-то в стороне блеклого солнца. И опять сердце Карцева живо откликнулось на повелительный зов турбин.

— Новые ракеты… Гм… Превосходная вещь, должно быть… — пробормотал он невнятно. — Какой, интересно, маневр делают ребята, чтоб увернуться от этой превосходной вещи? — И Карцев задумчиво потер ладонью подбородок.

Коль уж оказался в Нефтедольске, то надо и Середавина навестить. Что бы ему такое отнести? С пустыми руками неудобно являться в больницу.

Карцев задумался. Сам он никогда не хворал, в больницах не лежал, в диетах и рационах лечебного питания не разбирался. Рассудил: ежели человек не страдает животом, то, стало быть, ему любой доброкачественный продукт годится.

На рынке нашлись антоновские яблоки, продавался и ташкентский виноград, пахнувший нагретым песком, и грузди, крепко приправленные чесноком. Карцев купил всего этого и добавил еще кусок сала в ладонь толщиной — любимое лакомство мастера. Селедка пряного посола вызывала некоторые сомнения, поэтому вместо нее Карцев присовокупил к передаче бутылку коньяку.

Уложив в авоську приобретенные продукты, он отправился в больницу.

Сухая, недоступного вида служительница, осмотрев содержимое, язвительно поинтересовалась: не ошибся ли посетитель адресом? Забегаловка, дескать, находится через квартал за углом…

Карцев, не оценив юмора служительницы, заверил ее вежливо, что содержимое авоськи предназначено для больного нефтеразведчика Середавина.

— Тем более, — продолжала она с преувеличенной любезностью, — я не могу принять ваш набор закусок, поскольку больной Середавин еще третьего дня выписан на амбулаторное лечение по месту жительства.

— Серьезно?

— Абсолютно! Вас это огорчает, я вижу?

— Ничуть, — успокоил ее Карцев и, обменявшись несколькими подходящими к случаю любезностями, покинул больницу.

Где живет Середавин, он не знал. Пришлось завернуть в контору навести справку, затем уж топать на южную окраину города.

Перед двухквартирным деревянным домом, указанным в адресе, — садик, разделенный пополам заборчиком из штакетника, кусты обгрызенной сирени. Слева возле конуры кудлатый пес лакал из старой каскетки. «У Середавина, — решил почему-то Карцев, — собаки быть не может». Он направился к правому крыльцу, распахнул дверь внутрь, и сразу же потянуло знакомым холостяцким духом.

Середавин лежал на железной солдатской койке под одеялом и смотрел в потолок. Серые волосы всклокочены, на лице — недельной давности щетина.

Кроме койки в комнате возле окна приткнулся стол, покрытый клеенкой, рядом с ним — верстачок с набором инструментов. Две-три табуретки, умывальник в углу… Вот, собственно, и вся мебель. Убого и уныло. Зато все стены от потолка и чуть ли не до пола обвешаны разнокалиберными часами. Глаза разбегались от их множества.

Карцев слышал от Бека о своеобразной коллекции мастера, но не предполагал, что в ней столько экспонатов. Казалось, тут собрано все, начиная от часов Гюйгенса и кончая наисовременнейшими транзисторными.

Подойдя к Середавину, Карцев пожал его правую руку с заскорузлыми пальцами. Левая лежала неподвижно поверх одеяла.

— Чего пришел? — спросил тот недружелюбно. — Посмотреть, не окочурился ли Середавин? А я, вишь, дышу. И музыку слушаю. Самую распрекрасную на свете! — показал он на тикающее, мельтешащее маятниками царство часов.

— Проведать вас пришел, Петр Матвеич, — сказал как можно мягче Карцев, выкладывая на стол гостинцы.

— Это ты ни к чему… — буркнул Середавин.

Карцеву бросились в глаза костлявые, обтянутые одеялом ноги мастера, застывшая рука. Подумал: «Как быстро он сдал, оказавшись в стороне от привычной жизни!»

— Ну, ладно, садись, мастер буровой, хо-хо… Не иначе, явился благодарности от меня выслушать? Ждешь, мол, Середавин вскочит и в ножки брякнется? А я вот не брякнусь. Не хочу. Потому, что лучше сгнить, как падла, в Пожненке, чем стать калекой!

— Зря вы паникуете, Петр Матвеич. Болезнь ваша пройдет, и вы еще вернетесь в строй. А мне никакие благодарности не нужны.

— Вернетесь! А сами небось рады до смерти, что избавились наконец… Тебе-то уж выдали медаль за спасение утопающих? — ухмыльнулся Середавин.

— Как же мне было поступать, когда я сам сбросил вас в воду? Вот уж не ожидал, что вы… — покачал Карцев головой с обидой. — Поистине, гневливой Наталье все люди канальи… Тяжелый вы человек.

— А-а! Тяжелый… Придет твой час — будешь и ты тяжелый. И с тобой так поступят!..

— Как поступят?

— На мусорник, вот как!

— Нет, Петр Матвеич, вовсе не так. И обо мне не так вы думаете. Верно, я вас недолюбливал немного за ваш… гм… характер, а как специалиста ценил и ценю. Если ж говорить по правде, то вряд ли вы станете утверждать, что обожали меня… Тут мы, как говорится, квиты Дело прошлое, стоит ли его мусолить? Жизнь слишком коротка, чтобы помнить все обиды. Мне жаль вас по-человечески и хочется оказать вам посильную помощь.

Карцев старался успокоить Середавина, придать ему бодрости, но тот с какой-то мрачной одержимостью продолжал растравлять себя болезненными картинками безрадостной будущей жизни, приплетая истинные и мнимые обиды. Это было для него, видимо, как пластырь.