Иван Арсентьев - Преодоление

— Я тяжелый! Я плохой! Да, да! — выкрикивал он сварливо и мстительно. — Если бы я водил на прогулку псов, вычесывал блох у паршивых кошек да сыпал крошки голубкам на виду у народа, тогда все ахали б: ну что за душа добренькая у Середавина! А ежели у него только и дела что шевелить мозгой день и ночь, чтоб дать заработать безмозглым олухам, — он тяжелый! Еще бы! Кому обязан, тот всегда плохой. А мне все обязаны, для всех вас делал!

— Для всех, Петр Матвеич, проще… Сделать что-то конкретное для одного гораздо труднее. Вот. Но чтобы два рабочих человека не могли понять друг друга, чтобы два мужика не нашли друг к другу пути, того быть не может. Я не ругаться пришел и не злорадствовать по случаю вашего несчастья.

— Вчера Валюха приходила, распиналась, а теперь ты… Утешают, как дурачка несмышленого.

— Я не утешать, а выпить с вами пришел по стопке и потолковать. Но если так, то что ж… можно и поворот от ворот…

— Выпить… Рад бы в рай, да грехи не пущают. Точка. О чем толковать хочешь? Говори.

— О том, что вы несете черт знает что! Будто и не нужны вы никому, и ненавидят вас все…

— А то нет? — вскинулся опять Середавин. — Уж не я ли сам приготовил приказ о своем увольнении?

— Бросьте, Петр Матвеич, вы лучше меня законы знаете. У нас больных, а тем более пострадавших на производстве, не увольняют.

Середавин сел, опустил медленно ноги на пол и молча уставился на них, поникнув головой. Так сидел он довольно долго.

«Да, крепко подсекла его болезнь», — подумал Карцев еще раз, глядя на его запавшие, с редкими волосами, виски.

Середавин не преувеличивал свои страдания, но страдает он не только от местного паралича, «атрофии левых конечностей», как указано в больничном листе, сколько от жуткого, невыносимого одиночества, на которое сам себя и обрек. К труду не способен, семьи, по существу, нет, отгородился от всех забором тикающих часов, вот и попробуй найди щель, дотянись до его души!

Всякие чудаки встречались в жизни Карцева, но Середавин, кажется, любому даст сто очков вперед.

Карцев решил: раз уж оказался в его доме, то надо хоть по хозяйству помочь бедолаге.

Квартира Середавина, как большинство жилищ в поселках и деревнях вокруг Нефтедольска, отапливалась газом. Система простая, как гвоздь. Расплющенный конец трубы от газопровода вставлялся в печную дверку, и вся тебе техника. Открывай вентиль, подноси горящий жгут и заревет так, что, того гляди, печь разнесет.

А вот с водой дело обстояло сложнее: носить от колонки, что через три дома у перекрестка, Середавину не под силу.

Карцев взял ведра, отправился за водой. Заодно решил купить в палатке свежего хлеба.

Вернувшись обратно, он застал у Середавина Валюху. Она деловито хлопотала у стола, на котором лежали выпотрошенная утка, овощи и пачка денег. Карцев поздоровался. Валюха ответила, но не оглянулась — продолжала заниматься стряпней. Ее сильные руки с округлыми запястьями мелькали привычно над столом. Двигаясь туда-сюда, она словно поддразнивала Карцева красотой своего пышного тела.

Он отвернулся к окну, присел, вслушиваясь в разговор. Голос Валюхи звучал то просительно, то по-домашнему ворчливо.

— Вы просто напраслину возводите на себя, Петр Матвеич, — говорила она. — Ни в жизнь не поверю, чтоб вам на самом деле так думалось. Ну, почему Хвалынский благотворитель? Он директор, и довольно строгий. Не он, а государственный бюджет предусматривает специальные фонды для больных. Не личность, а правительство, — внушала Валюха терпеливо. — Ничего себе подачка — двести рублей — толкнула она пачку на край стола. — Если всем так станут подавать, то, пожалуй, есть смысл в нищие записаться…

— Ежели кого боишься, тому не двести, а две тысячи отвалишь, только бы откупиться, — подчеркнул Середавин с силой.

Валюха покосилась на него хитровато:

— Уж я и не докумекаю по глупости своей, с чего б это Хвалынскому да вас бояться!

Середавин пожевал губами. Валюха с укором молвила:

— Вот видите, и сказать нечего. Только расстраиваете себя.

— Найдется небось… — проворчал Середавин. — Знает собака, чье мясо съела… Я о нем такое могу рассказать, что…

Середавин запнулся, помолчав многозначительно, и, поймав взгляд Карцева, крикнул фальцетом:

— Фонтан-то на чьей совести, а? На чьей совести, скажите мне! Вместо своевременного принятия технических мер меня обвинили в подлоге! Я, видите ли, керны подменял. А выброс газа показал, кто прав, а кто виноват. Скажу слово, и Хвалынского вашего только и видели! Что? Хе-хе! Боится меня, оттого и затыкает рот подачками.

Карцев опешил. А он-то считал, что Середавин одумался. Нет, видно, могила горбатого исправит. Неужели он сам верит в то, о чем лалякает? Из каких соображений возводит он на Хвалынского заведомую ложь? Или соображения нет, одна месть? Раз мне не повезло, так пусть тебе будет худо? Ну и ну! Спорить с такими людьми — пустое дело, и слушать тошно. Карцев встал, снял с вешалки пальто и шапку, накинул на себя.

— До свидания, выздоравливайте, — сказал он от двери.

Валюха резко повернулась, зазвенел упавший на пол нож.

Во дворе возле палисадника Карцев остановился, сунул о зубы сигарету, чиркнул спичкой и поперхнулся едким вонючим дымом. Пригляделся — швырнул сигарету под ноги: не с того конца прикурил, зажег бумажный фильтр. Выругался с досады.

— Виктор… — послышался голос Валюхи.

Карцев обернулся.

— Что?

Она стояла в двух шагах, кутаясь в наброшенную на плечи шубу.

— Витя, я хотела тебя спросить… Знаешь что? Я хочу сказать… попросить: не надо ссориться. Я уж не раз замечаю, — как только встретимся, так словно враги заклятые.

— Гм… Ты чересчур наблюдательная… — усмехнулся Карцев желчно.

— Не велика доблесть насмехаться над слабой женщиной.

— Это ты-то слабая?!

— Скажи, Витя, это правда, что в твоей жизни произойдут скоро счастливые перемены? — спросила Валюха с вымученной улыбкой.

— У меня каждый день счастливые перемены, — сказал Карцев и улыбнулся, вспомнив утреннее посещение военкомата.

— Говорят, жениться собираешься?

— Когда-нибудь, возможно, и женюсь. А тебе что? Уж не в посаженые ли мамаши хочешь предложить свою кандидатуру?

— Кумой хочу! — фыркнула Валюха.

— Оно и видно… Голодной куме все хлеб на уме…

— Ох как несправедлив ты ко мне! Я тебе от души желаю счастья.

— До моего счастья дела тебе нет. Уж кто-кто, а ты достаточно постаралась, чтобы его у меня не было. И правильно сделала, законченный эгоист, думающий лишь о своем благе, лучшей участи недостоин. Теперь это сознание вины будет преследовать меня до гроба.

— Витя, будь добрее ко мне, Витя, я так устала. Разве я могла ожидать, что так получится? — простонала Валюха. — Все это какая-то дико запутанная чушь…