Алла Мелентьева - Семья Рин

Кёко — единственный человек, на которого я немного реагировала. Но это была отрицательная реакция. Я не хотела видеть эту женщину, не хотела ничего знать о ней. Когда она приходила и садилась рядом, я отворачивалась или закутывалась с головой в одеяло.

Однажды в комнату вошел ребенок. Юки, трехлетняя дочь Кёко. Она вошла и приблизилась ко мне неслышно, как кошка или ангел. Я заметила ее, только когда она была уже совсем рядом, — она стояла у моего изголовья с миской в руках.

Девочка с улыбкой стала лепетать слова «еда» и «ешь» на искаженном английском — наверное, это Кёко подучила ее, что нужно говорить. Миска покачивалась перед моим носом.

Я рывком села на постели, не зная, как поступить.

— Еда… еда… — продолжала бормотать Юки, улыбаясь.

Безмятежность ее улыбки встряхнула меня. Мне стало стыдно. Я — это я, а ребенок — это ребенок, и совершенно незачем этой доброй и милой малышке знать, что я не в себе и намереваюсь умереть.

Я вынуждена была принять миску с едой, потому что боялась обидеть девочку. Я так и держала миску в руках, не зная, что делать дальше. Юки приветливо кивала мне, улыбалась и все повторяла свое «еда… еда…»

Еда. Очень вкусная еда.

Я начинаю есть. Я очень голодна и ем все быстрей. Потом я начинаю плакать, стараясь изо всех сил сдерживаться, чтобы не испугать ребенка, вздыхая и вытирая слезы, текущие по щекам. Периферией затуманившегося от слез зрения я отмечаю, что в комнату поспешно входят Кёко и служанка. Кёко обнимает дочь, что-то ласково говорит ей и передает в руки служанки. Та быстро уводит девочку.

Кёко остается. Она садится рядом с футоном, кланяется мне, радостно улыбаясь или, может быть, имитируя радость.

— О, Рин-сан ест!.. Я так рада!.. Рин-сан такая любезная!..

Я поняла, что умереть мне не удастся. Эта женщина нашла способ пресечь мои попытки. Моя воля оказалась слабей, чем воля этой женщины. Она настолько желала, чтобы я продолжала жить, что даже рискнула своим ребенком.

И я кое-как собралась с силами, чтобы жить дальше. Я стала приноравливаться жить среди этих людей, которые напоминали мне обитателей другой планеты, да к тому же считались моими врагами в этой бесконечной войне.

Потом, позднее — через несколько месяцев, — когда я начала немного говорить по-японски, жизнь этой семьи стала наполняться смыслом в моих глазах, а окружающие люди индивидуализировались достаточно для того, чтобы я могла определить свое к ним отношение.

Японскому языку я научилась от Юки. Считалось, что я учу ее английскому и французскому, но на самом деле все было наоборот: она заставляла меня играть с ней, и во время этих игр я и набиралась от нее новых выражений.

Однажды Кёко и мать Акито вызвали меня в главную комнату, где они принимали гостей — двух довольно европеизированных японцев. Они были представителями местной киностудии и явились к нам с необычным предложением: они, мол, прослышали, что в доме живет иностранка, и хотели бы привлечь эту иностранку для роли иностранки же в своей кинокартине. Так, по крайней мере, я поняла из тех слов, смысл которых с пятого на десятое доходил до меня из церемонного разговора с гостями.

Мэгуми-сан, взглядывая на невестку, стала рассказывать официальную легенду моего пребывания в семье: Рин-сан живет на положении учительницы; она обучает детей иностранным языкам.

— Мы хотим, чтобы дети имели представление о правилах жизни за границей. Война когда-то кончится, люди начнут больше ездить. Мы хотим подготовить детей к возможным поездкам за границу.

— Это совершенно правильное отношение к жизни, — почтительно поддакнул режиссер. — В некотором роде наша кинокомпания тоже хотела бы дать людям представление о жизни за границей. Именно поэтому мы пришли просить вас о помощи. Нельзя ли сделать так, чтобы ваша Рин-сан поучаствовала в съемках нашего фильма? Нам как раз нужна женщина с европейской внешностью. Европейцев сейчас так мало в Японии… Спасибо, что согласились выслушать предложение от нашей киностудии.

Возникла пауза. По взглядам, которые Кёко и Мэгуми-сан бросали в мою сторону, я наконец поняла, что все присутствующие в комнате ждут, чтобы и я высказалась о предмете разговора. Как обычно, я совершенно растерялась. Я не знала, следует ли мне согласиться или отказаться. Все японские слова мигом вылетели из головы.

Чтобы скрасить замешательство, Кёко сказала:

— Прошу простить нас, но Рин-сан пока еще не очень хорошо знает японский…

— Это не имеет значения. Для ее роли не требуется слов. Если бы вы убедили Рин-сан поучаствовать, я уверен, это было бы для нее хорошим опытом жизни в Японии, — ответил режиссер, обращаясь скорее ко мне, чем к Кёко.

Я наконец собралась что-нибудь ответить, но Кёко взяла инициативу в свои руки.

— Возможно, Рин-сан было бы интересно ваше предложение. Она пока еще не привыкла здесь жить. Я думаю, ее немного приободрят новые впечатления, — сказала она.

— Кроме того, обратите внимание, что за свое любезное участие Рин-сан могла бы получить от нашей студии некоторое материальное вознаграждение, — добавил режиссер.

Упоминание о «материальном вознаграждении» перевесило все колебания. Это были очень голодные времена.

— Скорее всего, Рин-сан согласится помочь вам, — решительно сказала Кёко.

Даже для такой влиятельной семьи продукты, которые я могла заработать своей внешностью белой женщины, были бы большим подспорьем.

Я сижу перед зеркалом в гримерной студии с видом человека, покорившегося судьбе. Гримерша готовит меня к съемкам, энергично насаживает парик, подпудривает, подводит глаза. Я снова кажусь себе безжизненной куклой, которую каждый может вертеть как вздумается, по своему соизволению.

На съемочной площадке очень жарко. Режиссер тоже обращается со мной, как с куклой: дает краткие отрывистые указания, в какую сторону пойти, куда посмотреть, какое сделать выражение лица. Как обычно, я теряюсь в незнакомом шумном месте, становлюсь неловкой, путаюсь — даже опыт ночного клуба куда-то моментально исчезает, как будто его и не было. Картина будет слабенькой, проходной; ее делают по заказу идеологического отдела. Но японцы выкладываются изо всех сил. Кадры с моим участием даются нелегко и мне, и другим. Когда съемка заканчивается, режиссер благодарит меня, даже хвалит, но я вижу по его лицу, что он намучился со мной и рад поскорее распрощаться. Я, собственно, и не рассчитываю получить чье-то признание или вызвать чьи-то дружественные эмоции.

Откуда-то со стороны кто-то громко хлопает и что-то кричит. Я сперва не обращаю внимания, думая, что это не ко мне. Но аплодисменты и поощрительные возгласы не прекращаются. Я смотрю туда, откуда они доносятся, и вижу в дальнем конце площадки Кёко с детьми.