Андрей Волос - Из жизни одноглавого

Проснулся я в полном очумении. Мало того, что ночью явился, так еще и средь бела дня пригрезился!..

В общем, я бы еще долго крутил спросонья растревоженной своей головой, если б наконец не осознал, что Милосадова в кабинете нет.

Кроме того, я чувствовал настоятельную потребность порхнуть под стыдливые ветви Ficus altissima.

В общем, кое-как пригладил перышки и помчался на розыски.

Не знаю, с чего начались их отношения, но, когда в начале седьмого я оказался в читальном зале, мне показалось, что они, эти отношения, успели далеко продвинуться.

Милосадов сидел на столе, обхватив левое колено ладонями (что само по себе представляло собой картину не вполне заурядную для того, по выражению Махрушкиной, капища разума, каким, несомненно, является читальный зал), и вид у него был столь же залихватский, сколь и романтический.

Стол соседствовал — через проход — с тем, за которым расположилась Светлана Полевых.

Она отодвинула книгу и смотрела на директора библиотеки со вполне объяснимым выражением уважения к должности и возрасту — все-таки он был раза в два, как минимум, старше. Кроме того, время от времени по ее лицу пробегала тень того чисто женского лукавства, что так легко принимается мужчинами за увлеченность. Думаю, это выражение являлось на ее милом лице совершено неосознанно, даже, можно сказать, инстинктивно. Но, если бы вдобавок на щеках играл легкий румянец и она часто взмахивала густыми ресницами, я бы поклялся, что речи Милосадова попадают точно в цель — в качестве каковой, судя по всему, директор выбрал юное сердце Светланы Полевых.

— Видите ли, Светочка, — говорил он проникновенно и покровительственно. — Бывают такие минуты. Бывают. Когда, например, лежишь на вершине бархана с пистолетом бесшумного боя в руке. И знаешь, что скоро появится вражеский караван. Силуэты верблюдов заслонят вечные звезды. Начнется бой. И еще неизвестно, чем он кончится. Может быть, жестокий враг будет повержен. Или, наоборот, с первыми лучами солнца черепахи и змеи сползутся к твоему холодному трупу… В такие минуты в сердце начинает биться мелодия, губы сами складывают слова.

Он наклонился к ней и, действительно, негромко, довольно верно и мелодично запел приятным баритоном:

Светлана Полевых слушала его. По губам скользила смущенная улыбка.

— Да, вот так, Светлана, — сказал Милосадов, обрывая себя и вновь переходя на презренную прозу. — Поверите ли, в такие мгновения вся твоя жизнь озаряется новым светом. Невольно вспоминаешь этапы большого пути. Был ли ты честен? — был. Не предавал ли ты своих отважных товарищей, готовых разделить с тобой всю тяжесть сражения? — нет, не предавал. Проявлял ли ты образцы храбрости и мужества? — еще как. Заслуживал ли одобрение начальства? — конечно, и много раз. Имеешь ли поощрения и награды? — так точно. А встречалась ли в твоей жизни настоящая любовь?

Милосадов горько усмехнулся и, опустив голову, вздохнул.

И снова невесело запел:

Замолчал, не поднимая взгляда и как будто размышляя над чем-то очень важным.

— Это ваша песня? — тихо спросила Светлана Полевых.

— Моя, — стыдливо признался Милосадов.

Я чуть не упал с жердочки. Ничего себе! Даже желторотым птенцам известно, что это «Песня о тревожной молодости» Пахмутовой на стихи Ошанина. А он, глазом не моргнув, говорит, что его.

Светлана Полевых покивала с загадочно-мечтательной улыбкой и сказала:

— Здорово… Наверное, вы много написали?

— Достаточно, — сдержанно отозвался Милосадов.

— И, наверное, все песни такие же хорошие?

Милосадов насторожился.

— Что вы имеете в виду? — вкрадчиво спросил он.

— «В лесу родилась елочка…» — тоже ваша?

Я чуть не захлопал крыльями от восторга.

Светлана продолжала чарующе улыбаться. Не знаю, какой оборот получили бы события, но в эту минуту в зал заглянул Петя Серебров.

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич, — сказал он. — Мы собрались.

— Отлично! — весело и живо ответил Милосадов, резко поворачиваясь к нему. Появление Пети он расценил как счастливую соломинку, за которую тут же уцепился. При этом я буквально видел, как под костями его черепа шевелятся извилины: уцепиться-то уцепился, но, похоже, не мог сообразить, кто это такой и чего хочет. Однако, как всегда, нашел вопрос, ответ на который, сам по себе не имеющий никакого значения, помог бы определить место в происходящем: — Давно?

— Зачем давно? — удивленно переспросил Серебров. — Семинар же в семь?

— Ну, разумеется, в семь, — сказал Милосадов, овладевая ситуацией. — То есть все готовы?

— Готовы, — кивнул Серебров. — Одиннадцать поэтов. Есть, правда, пара-другая прозаиков. Но Калабаров их всегда пускал, потому что они тоже иногда пишут стихи.

Физиономия Милосадова окончательно просветлела.

— Светлана, вы ведь тоже любите поэзию? — спросил он как ни в чем не бывало. — Приглашаю вас на поэтический семинар.

Между тем Светлана Полевых во все глаза смотрела на долговязого поэта Сереброва, и разрази меня гром, если в это мгновение мне не почудился какой-то мелодичный звон — как будто кто-то невзначай коснулся серебряного колокольчика.

Расселись там же, где всегда — в маленьком зале. Почти всех я знал. Валерий Малышев, Оля Клочкова, Фима Крокус, Николай Дворак, Вася Складочников, Вероника Ртищева… Был и незнакомец — круглощекий юноша в замшевой куртке, с папочкой в одной руке и авторучкой в другой, что делало его похожим на продавца канцтоваров.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал Милосадов, садясь. — Думаю, мне следует сказать несколько слов о себе. Милосадов Виктор Сергеевич. Кандидат филологии. — Я буквально подпрыгнул на жердочке, но все-таки решил дождаться завершения этой лживой речи. — Стихи пишу, разумеется… Какой русский интеллигент не пишет стихи? Это же просто смешно, если интеллигент не пишет стихи.

Серебров и Крокус недоуменно переглянулись: должно быть, оба ждали родительного падежа. Но не дождались.

— Ну и хватит пока, давайте к делу, — сказал Милосадов, хмурясь. — Как вы обычно строили работу?

— Вообще-то должны были Витю Бакланова обсуждать, — сказал Петя. — А тут такое… Но мы приготовились. Оппоненты рукопись прочли, да и так она по рукам походила. Ты сколько экземпляров раздал? — спросил он, поворачиваясь к Бакланову.

— Шесть… или семь даже, не помню, — ответил Бакланов тем низким голосом, какой обычно называют замогильным. — Навалом было экземпляров, всем хватило.