Андрей Волос - Из жизни одноглавого

— Все прочли? — уточнил Петя, озираясь.

— Все! — загалдели семинаристы.

Светлана Полевых, нашедшая себе местечко на стуле у двери, заинтересованно озиралась. Я отметил, что Милосадову ее интерес явно не нравился, — он недовольно сморщился и отвернулся.

— Так вот я и говорю, — сказал Петя, обращаясь к Милосадову. — Может быть, так и сделаем? Обсудим Бакланова, если уж собирались… Только знаете что. — Он поднялся во весь свой немалый рост. — Давайте сначала почтим память Юрия Петровича Калабарова. И пусть наш семинар будет ему памятником.

Загремели стулья, семинаристы поднялись, опустив головы. Встал и Милосадов. Было слышно, как тренькает под потолком люминесцентная лампа.

— Вечная ему память, — сказал Петя Серебров. — Прошу садиться…

Сели.

— Ну хорошо, — пожал плечами Милосадов. — А в какой форме вы проводите обсуждения? Я в каких только семинарах ни участвовал — и у всех, знаете ли, по-своему.

— У нас просто, — начал разъяснять Петя. — Сначала автор говорит два слова о себе и читает корпус (я заметил, что у Милосадова дрогнули брови; но он, как всегда, не подал виду, что поплыл). Потом выступают оппоненты. Их два. Они самым внимательным образом изучили корпус представленных стихотворений (Милосадов снова двинул бровями: поймал, стало быть, смысл незнакомого прежде слова и теперь уж покатит его направо-налево, не остановишь). Излагают свои позиции. После этого семинаристы высказываются… Ведь кое-кто, если не удалось помолоть языком, считает день потраченным впустую…

— Ты сам поговорить мастак, — обиженно сказал златоуст Фима Крокус, признав тем самым, что камушек летел в его огород.

— Ладно, ладно, какие счеты… В общем, обычно у нас все хотят сказать. Потом руководитель — вы то есть — подводит итог. А уж самым последним слово опять получает автор. — Петя взглянул на угрюмо глядящего в пол Бакланова и решил для верности разъяснить: — Уже не читать, конечно, а просто чтобы поблагодарить за внимание. Реверансы всякие сделать… а никого ни в коем случае не ругать и правоту свою поэтическую не отстаивать… Да, Витюш?

— Да, — утробно продудел Бакланов.

— Ну что ж, — покивал Милосадов. — Тогда прошу.

Бакланов вышел на середину.

— О себе… да что о себе, все обо мне знают… Однажды в поезде ехал… мужик один. Как, говорит, фамилия. Я говорю: Бакланов. Поэт? Да, отвечаю, поэт. Он чуть с полки не упал. Зарылся в подушку, всю дорогу причитал: «Сам Бакланов! Сам Бакланов!..» В общем, о себе мне говорить — только время тратить. Лучше читать буду…

И стал читать.

Невысокого роста, сутулый, он смотрел исподлобья, что в сочетании с кривым вислым носом оставляло довольно мрачное впечатление. При завершениях строк Бакланов производил неприятные громкие завывания наподобие волчьих и вращал глазами, а многие звуки вылетали из него скорее чавкающими, нежели шипящими. Вдобавок он то и дело совершал неожиданные и резкие жесты, каждый из которых вызывал тревожные мысли о том, не вопьется ли он сейчас крючковатыми пальцами в горло кого-нибудь из ценителей поэзии, слушавших его с явной опаской.

Я хорошо помнил эффект, неизменно производимый его стихотворением «Змеи». Речь в пиесе шла насчет того, что лирический герой, предаваясь в весеннем лесу мечтаниям любви, едва не свалился в яму с гадюками. Сила искусства поэта Бакланова была такова, что всякий раз какой-нибудь девушке становилось плохо.

В этот раз все обошлось, только Светлана Полевых, я видел, несколько позеленела и стала обмахиваться ладошкой.

В заключение поэт Бакланов прочел стихи о клинической смерти. Мне запомнились строки «Ты не взяла меня, косая!» и «Твои фальшивые туннели!..»

Когда чтение завершилось, слово перешло к первому оппоненту. Это был Фима Крокус, и на протяжении его речи я сполна получил то удовольствие, к которому заранее приготовился.

Не говоря худого слова, Фима Крокус выявил в представленных опусах массу неисправимых пороков и подверг резкой критике всю художественную систему автора. Скрупулезному и жесткому разбору подверглись как принципы построения стихотворений в целом, так и отдельные их художественные составляющие. Качество рифмовки было признано совершенно неудовлетворительным, сравнения — натянутыми. Приличный эпитет, как заявил оппонент Фима, в стихах Бакланова и не ночевал. Кажется, то же самое он был готов высказать и обо всех прочих тропах, независимо от того, использовал их поэт Бакланов или нет.

Единственным, на его взгляд, отрадным исключением являлось стихотворение, в котором автор описывал обстоятельства пережитой им некогда клинической смерти. Фима Крокус счел необходимым отметить, что и здесь можно обнаружить отдельные недостатки, однако разбирать их значило бы заниматься пустыми придирками, ибо ни один из имеющихся огрехов не может повредить высокой правдивости, коей текст дышит от начала до конца. Несомненным доказательством этого, на его взгляд, являлся тот факт, что когда он сам переживал клиническую смерть, то видел точь-в-точь то же самое.

Фима поблагодарил слушателей за внимание и сел.

Поднялся Вася Складочников.

— Говорить о поэзии трудно! — воскликнул он. — Но это не значит, что о ней нужно говорить одни только глупости!..

В целом его высказывание носило характер, принципиально отличный от речи предыдущего оратора.

Вася отметил композиционные завоевания поэта Бакланова, тем более значительные, что они стоят на базе свежего взгляда и душевной чуткости, и заявил, что, с одной стороны, их поддерживает богатство и даже роскошь образной системы, с другой — виртуозное использование рифмы (часто составной, а в некоторых случаях каламбурной). Не желая показаться голословным, оппонент привел многочисленные примеры как первого, так и второго. Завершая речь, Вася Складочников посулил поэту Бакланову мощное развитие его несомненного дарования, обещавшего в ближайшее время вывести автора в ряд крупнейших величин мировой поэзии, а также выразил твердую уверенность, что его произведения ждет ракетный взлет популярности и издательского интереса.

Не обошлось, конечно, и без капли дегтя. Ею стало исследование стихотворения, посвященного клинической смерти. Подробно разобрав вещицу, оппонент заключил, что свойственная автору мастеровитость достойна не только одобрения, но и самых горячих похвал. Однако, при всей формальной виртуозности, стишок все же грешит неточностями и даже откровенным враньем, о чем он вправе судить как человек, которого в свое время клиническая смерть тоже не обошла стороной.

Последовавшие далее высказывания простых семинаристов обнаружили, что аудитория разделилась примерно поровну. Все ораторы, с большим или меньшим вниманием пройдясь по творчеству автора, обращали затем внимание на стихотворение о клинической смерти. Но одни полагали сей труд главным завоеванием поэта и не находили похвал, достойных его правдивости, поскольку на собственном опыте знали, что при клинической смерти все происходит именно так. Другие же, во всем второстепенном зачастую не расходясь с первыми, гневно осуждали стихотворение как образец безответственной фальши: увы, их личный опыт показывал, что во время клинической смерти все происходит совершенно иначе.