Ксения Спынь - Чернее, чем тени

— Софи! — крикнула Лаванда издалека.

Та стояла боком к ней, выпрямившись и упрямо сложив руки на груди. Тёмные пряди развевались в горячих потоках воздуха. Услышав Лаванду, она быстро обернулась и отступила на шаг.

— Не подходи, — прошипела Софи.

Лаванда приостановилась, но снова двинулась к ней:

— Я же просто хочу поговорить…

— Нам не о чём говорить, — отрезала Софи. — Ещё шаг — и я стреляю.

— У тебя нет других аргументов, кроме револьвера? — Лаванда всплеснула руками. В это время за спиной у неё с грохотом и треском обрушилось что-то тяжёлое. Она оглянулась, но успела застать только облако искр, взлетевших в воздух.

— Зачем, Софи? — прошептала она. — Зачем ты?..

Та с мрачной решимостью смотрела в землю:

— Они сами виноваты.

— Но чем, Софи? Они просто обычные люди!

— Они сами этого хотели! — вдруг яростно крикнула Нонине и сверкнула глазами. — Народ имеет такого правителя, какого заслуживает! Они сами призвали меня, я — только их порождение, отражение их желаний! Зачем во всём обвинять только меня?

Она вскинула левую руку, как бы защищаясь, и в этот момент Лаванда заметила, как что-то поблёскивает между её пальцев.

— Что там у тебя, Софи? — её охватило недоброе предчувствие.

Софи попятилась:

— Это не твоё, — она мотнула головой. — Я тебе не отдам, даже не думай.

Лаванда шагнула к ней:

— Я просто…

— У меня больше ничего нет, но это я тебе не отдам!

В этот миг Лаванда поняла, что у Нонине в руках: маленький мир в хрустальной сфере, целый маленький живой мир.

— Софи… — пробормотала она потрясённо, а затем бросилась к ней. — Отдай это, Софи! Отдай это!

Нонине ринулась прочь, но Лаванда быстро настигла её: осознание, что вот-вот может произойти непоправимое, придало ей скорости. Она попыталась выхватить у Софи сферу, но та крепко сжимала её в ладони и уворачивалась, а кроме того, была выше и сильнее Лаванды. Минуту или две длилась борьба. Но вот их руки расцепились, и маленький хрустальный шарик, блеснув в воздухе, пролетел по дуге и упал в траву. Послышался звон битого стекла.

Они обе застыли и молча смотрели туда.

Лаванда первая нарушила тишину, хотя голос её не слушался:

— Он… разбился? — тихо спросила она.

— К сожалению, да, — сухо ответила Нонине.

— Софи… — Лаванда растерянно подняла на неё взгляд. Та стояла непоколебимо и прямо.

— Ну а что ты на меня-то смотришь? Это ты устроила, не я, — Софи медленно отдалялась, отходила назад.

Лаванда подалась было за ней, но тут по бокам от Нонине встали двое — молодой человек и мужчина постарше, которых Лаванда уже видела перед деревней. Выглядело так, будто Софи своя в их компании.

— Вот, полюбуйтесь, опять обвиняет меня, — пожаловалась им Софи. — Понятия не имею, что ей не так.

Те понимающе закивали.

— А они всегда так делают, — заверил её тот, что постарше. — Абсолютно никакой благодарности.

— Но ведь вы всегда можете прекратить это, — напомнил молодой.

— Да, точно, — небрежно проговорила Софи. — Наверно, пора заканчивать.

Лаванда оглянулась назад — посмотреть, не поддержит ли и её кто-нибудь. Но нет, она была одна, только догорали позади остатки селения.

Тут чёрный гибкий зверь, скользнув длинным хвостом по её ногам, возник рядом. Он поднял морду и глухо зарычал на стоящую поодаль троицу.

— Чёрный зверь Ринордийск, — Лаванда скосила на него взгляд, пытаясь не упускать из виду опасность, тех троих. — Ты со мной? Или ты просто… сам за себя?

Зверь не ответил, но твёрдо встал рядом с ней.

Утро наступало.

Это было заметно по освещению через окошко, и Феликс поймал себя на том, что ему почти всё равно, насколько светло. Всё это неважные мелочи. (А раньше обычно радовали рассветы).

Он очень старался сосредоточиться на словах, которые выписывала его рука: тонкой непрерывной цепочкой они ложились на бумагу. Но смысла в них было не больше, чем в меняющемся освещении. Их можно было легко заменить на любые другие, никто не сказал бы, что написано что-то не то. Феликса это бесило, а потом в конец разочаровывало.

Он отпил ещё немного остывшего горького кофе. Несомненная гадость, но она была очень в тон ко всей сложившейся ситуации. Тем более, что никчёмности, вроде него, только такой гадости и заслуживают.

Нет, он не никчёмность, — Феликс выпрямился, стараясь не горбиться. Он — один из лучших журналистов в компании Видерицкого, это ему не один человек уже подтвердил, и он в изгнании, а значит, небезопасен для режима Нонине, и к тому же, не просто так тут сидит, скрываясь от властей, а работает, пишет статью…

Очередную статью ни о чём.

Эта была даже ещё более ни о чём, чем обычно. Предыдущую, написанную здесь от руки и, за неимением ноутбука, так и не напечатанную, он передал на сходке Рамишеву, и тот заверил, что свяжется с Видерицким, как только будет возможно. (Феликс не стал уточнять, будет ли возможно разобрать его почерк, и не хотел спрашивать об этом).

Эту же, последнюю, он писал, не зная даже точно, о чём, на какую тему собирается написать, просто нагромождая друг на друга яркие, но давно вторичные клише собственного производства: всё это он уже проходил когда-то. Он начал её сегодня ночью — более всего для того, чтоб занять свои мысли, не давая им ускользать в те области, куда ему не хотелось.

Но они всё равно туда текли.

«Свежая кровь», новые люди… Разве не он первый заговорил об этом — разве не он призывал их всех, настаивал, доказывал, что только так, по-другому у них ничего не получится? И что? Кто-то к нему прислушался? Кивали, говорили, что да, конечно, и оставляли всё, как было. Зато один намёк Гречаева — и вот, пожалуйста.

Потому что правильно: зачем его слушать? Кто он такой? Всего лишь скандалист, маргинал, вечный шут с блескучими погремушками. Только это в нём и видят все они. Подправить атмосферу, слегка поднять настроение, послужить характерным атрибутом — да, пожалуй. Когда нужно будет делать дела, позовут других, серьёзных людей. (А ты, милый, посиди-ка в сторонке. Ты нам нужен живым, а то кто ж нас развлекать потом будет).

Ладно, пусть. Когда придёт время, он сделает то, что будет требоваться сделать. Он сможет, он тоже способен на подвиги. И пофиг, что сейчас его совсем не возвышенно и не героично ломает от отсутствия интернета — до такой степени, что он срывается из-за абсолютно нейтральных фраз, а руки сами тянутся к куреву. (А теперь вспомни своего кумира, парень. Оцени масштабы). Всё равно — когда настанет его момент, он просто возьмёт и сделает. Ни на чём не основываясь, Феликс верил в это — верил, что сможет.

В принципе, даже и перспектива гибели его не пугала. Гораздо хуже переживать чужую смерть рядом, хоть Феликс всегда старался не показывать этого. Тогда, с Роткрафтовым, он взял на себя большую часть всего, что требовалось сделать: организацию похорон, и разговоры с полицией (надо было придумать убедительную версию, чтоб на произошедшее ни в коем случае не обратила внимание Нонине), и поиски надёжного неприметного места, где можно временно передержать амулет, и поднятие боевого духа товарищей (потому что ничего не кончено, и надо смотреть вперёд, и мы ещё увидим жизнь без Нонине, и т. д., и т. п.)… Он разводил активность несколько суток подряд почти без перерывов, а потом пришёл к Китти и просто плакал, уткнувшись в колени — бессмысленно, бесконтрольно, потому что всё это было неправильно, потому что такие люди, как Роткрафтов, не должны умирать, вообще никто не должен умирать так глупо, внезапно и бесповоротно. (При Китти можно было: она и так знала его насквозь).