Артур Соломонов - Театральная история

Но больше столь сильными образами отец Никодим не злоупотреблял: «В ближайшее время я переговорю с Ипполитом Карловичем о том, что Вы мне рассказали. Уверяю Вас, никто не узнает о нашей переписке. Такого же полного молчания я прошу и от Вас.

Благослови Вас Бог за то, что Вы решились написать мне!

Жду от Вас новых писем и сдержанности в речах и в поступках.

Храни Вас Бог.

Раб Божий Никодим».

Иосиф откинулся на кресле. По телу разлилась истома. Запрокинув голову, он шепчет белому потолку: «Вот я и завербовался… Теперь, стало быть, я тоже раб Божий…» Улыбаясь люстре, он перебирает в уме основные идеи письма – революционные для его жизни идеи. Он решает с бóльшим вниманием прочесть «философью», которую лишь пробежал.

Проповедь Никодима была гневной, но Иосиф стал замечать за ненавистью к режиссеру и театру совсем иное чувство, которому пока не находил названия:

«Я знаю, театр есть театр, и артисты вынуждены представлять тех, кем не являются. Таково их ремесло, самое опасное для души из всех существующих. Но только в театре Андреева доходит до настоящих преступлений против образа Божьего в человеке. Души актеров изгоняются, чтобы вселить в них иные. В Церкви изгоняют бесов, а у Сильвестра изгоняют душу, чтобы бесы могли беспрепятственно войти в оставленный дом. Я понимаю, насколько коробит Ваш интеллигентский слух это слово, но для меня "бесы" – не образ, не символ и не метафора».

«Иначе и не может быть, святой отец, иначе и быть не может», – подбадривает Иосиф батюшку.

«Люди с выжженной душой ждут, когда в них вдохнут жизнь. И кто это должен сделать? Такой же человек, смертный и грешный, хоть и наделенный Господом уникальным даром – даром, над которым он надругался. Тем самым даром, который станет его главным обвинителем в День суда».

«Как же вам нравится воображать, – думает Иосиф, – как Сильвестр отправится в геенну огненную. Какая все-таки ненависть! Первозданная какая-то. От письма как будто дым идет… А Сильвестр? Как вчера он говорил про Никодима, как кричал, как свирепел? Будто один самим фактом своего существования подрывает смысл жизни другого… Они что, похожи? В чем?»

Иосиф нашел между ними связь довольно простую: «Оба – артисты, и битва идет – за публику».

Иосифа наполняют мысли о его предстоящей грандиозной роли в жизни театральной Москвы. О том, как он возглавит, отринет, проведет реформы, укажет пути… Тщеславие услужливо творит картину: Сильвестр Андреев покидает свой кабинет, освобождая место для нового вождя театра.

И вот портрет Иосифа уже возвышается в фойе над актерскими фотографиями. Вот отец Никодим благословляет нового отца знаменитого театра. А Ипполит Карлович смотрит на него – покровительственно, не без иронии, но все же с надеждой…

Придется признать: Иосиф неустранимо неадекватен, как почти все люди, годами пребывающие около искусства и деятелей искусства. Эти люди всегда подле и всегда не при делах. Всегда в гуще событий, но никогда не являются их авторами. Непричастная причастность, бурная, но безрезультатная деятельность, аплодисменты, всегда проносящиеся мимо. Возникает специфическое мучение, которое можно назвать «мучением недозначимости». И когда жизнь чуть-чуть приоткрывает дорогу ввысь, когда маячат перспективы и манят горизонты, они теряют голову, в воображении своем получая все возможные чины и звания, занимая все кресла, влияя на все процессы и определяя все тенденции. Такой полет обычно заканчивается плачевно, поскольку осуществляется только в воображении парящего. Тысячеэтажное здание, созданное фантазией, рушится мгновенно.

Но сейчас – сейчас это здание растет, и у Иосифа кружится голова от блестящих перспектив.

Оба в черном. На одном – ряса, другой облачен в костюм. По просьбе обладателя черного костюма, Ипполита Карловича, в комнате выключен свет. Не видно обстановки, не видно лиц. Из полутьмы доносится разговор, неспешный, тихий.

– Это очень. Смешно. Очень, – утверждает Ипполит Карлович.

Говорит он степенно, с расстановкой, щедро рассыпая в предложениях точки и многоточия. И это не знаки препинания. Это знаки отличия его стиля речи от всех других.

Паузы, которые он делает в самых неожиданных местах, полны значения. Они заставляют собеседника смиренно ждать следующего слова. Собеседник невольно обращается в слушателя, сколько бы слов он при этом ни произнес.

Точки Ипполита Карловича – многотонные. Обжалованию не подлежат. Вот и сейчас он словно вынес вердикт: смешно (точка). Очень (точка).

– Да-да, я сам хохотал, – говорит отец Никодим голосом бархатным и, дабы подтвердить свои слова, выпускает на волю изящный смешок.

– Как там написано? Повтори. Еще разок.

– Прямо на церковных воротах висит объявление: «Православные котята в хорошие руки».

Отец Никодим робко засмеялся – он не желал производить громких звуков, которые бы дерзостно нарушили покой Ипполита Карловича. Сам Ипполит Карлович засмеялся глухо, не раскрывая рта, выпуская смех через ноздри и сомкнутые губы.

– Превосходно…

– Ипполит Карлович, – ласково, но настойчиво говорит отец Никодим, – вы как будто не слышите, что я вам говорю про Сильвестра.

– Я тебя услышал.

– Меня волнует, что вы намерены с этим делать.

– Подожду пока. Скажи, а правда, что рясы тоже подвержены. Моде.

– Да, происходят всяческие изменения.

– Не надо так. Недовольно мне отвечать. Я тебе первому расскажу, когда решу, что делать с театром. Не могу же я на глазах у всей Москвы. Так резко… Ты ведь понимаешь.

– Да, но долго ждать нельзя! Болезнь зашла слишком глубоко. Из письма Иосифа Флавина это очевидно. Он, кажется, уже и сам заразился – я в самой интонации его почувствовал, в междустрочье его письма прочел. Сильвестр так мутит его разум, что он уже не знает – осуждать ли этот Содом.

– А Гоморру?

– Ипполит Карлович, не понимаю.

– Обычно говорят «Содом и Гоморра». Или не дошло еще. До Гоморры. Выходит, в театре все еще не так уж плохо? Не так, как пишет твой этот… Иосиф. Мне его письмо понравилось. А он нет. Не нужно дел с ним иметь. Никаких.

– Плохо в театре, плохо. Содом и Гоморра.

– А, все-таки и Гоморра… А какой город первым был. Уничтожен?

Отец Никодим шумно и даже как-то дерзко вздыхает.

– Не злись, отец Никодим. Что я тему меняю. Мне так удобней. Не могу же я приказать тебе? Я тактично. Меняю. А ты помоги мне.

– Вы знаете притчу о мощах святого Мартина?

– Нет.

– В Средние века в один итальянский город принесли мощи святого Мартина. И все калеки, все хворые бежали от этих мощей в страхе. Они боялись, что святой исцелит их, и они не смогут больше попрошайничать. Не смогут проводить дни в праздности и лени. Страшась возможного чуда, они бежали от святого, как черт от ладана.