Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

– Привет, прости, держи! – и сунул ему картонный квадратик.

Зал был крохотный, всего на пять рядов, каждый ряд на десять мест. Они отлично сидели, в первом ряду в самой середине, прямо глаза в глаза с артистами. Чуть ли не коленками касаясь. От артиста Тарасова, когда он зевал или хихикал, сильно пахло котлетами, а от артистки Вешняковой – нафталином: она была в старом мужском костюме. Там было все наоборот, бабу, по имени Милена, играл мужик, а мужика, который ей письма писал, играла баба – вот эта самая Вешнякова. Весь спектакль артистка, не шелохнувшись, глядя прямо Алисе в глаза, наизусть читала какие-то занудные признания в любви, а артист молчал, но зато бегал по сцене и изображал, что ему то скучно, то противно, то смешно. И тоже заглядывал Алисе в лицо и даже подмигивал, типа « во дает! но мы не скажем! ».

Это, наверное, потому, что она так удачно сидела. В кавычках. Было холодно спине. Жутко хотелось писать, а спектакль был без антракта. А главное, она же не знала, что тут все в свитерах и джинсах, небритые, с желтыми прокуренными пальцами, и даже девушки в сбитых армейских ботинках и стриженные под ноль – и все они смотрели на нее, как на чучело.

– Скажи, – спросила Алиса, когда они вышли наконец наружу. – Скажи, а тебе реально понравилось?

Леша Федотов, захлебываясь от восторга и от возможности покрасоваться умом, стал говорить о Кафке и дискурсе, о театре и интерпретациях, о знаменитых ролях этой потрясающей Вешняковой и даже о транссексуальности современной культуры, что так удачно выразил режиссер, сделав этакий своего рода гендерный своп…

Леша Федотов говорил это и чувствовал, что его умные слова тонут в мрачном молчании Алисы Гедимин, и вот – утонули совсем.

Она даже не сказала «ясно» или «угу». Просто молчала в ответ.

– А чего ты тогда хлопала громче всех? – спросил он.

– От радости, – сказала она. – Что уже всё.

– Извини, – сказал он.

– Ничего, бывает, – сказала она.

– А то давай пойдем в кафе? – И он взял ее за руку. Первый раз, первый раз за всё время взял за руку! – «Латинский квартал», крутое место, я там был пару раз. Вот, прямо рядом.

– Спасибо. – Она не грубо, но решительно отстранилась. – Не могу. Десятый час.

– Детское время, ты что!

– Я очень далеко живу. Почти что за городом. Пока, привет, – сказала она, повернулась и пошла вниз по переулку.

– Погоди! – Леша Федотов догнал ее. – Я тебя на такси отвезу. Не хочешь в кафе, ладно, не надо, давай я тебя на такси провожу, вот я сейчас «Убер» вызову. – И он вытащил айфон.

– Отстань! – закричала Алиса Гедимин и побежала от него бегом.

Красивая девушка, очень красивая девушка лет двадцати, синеглазая девушка с русой косой, девушка Маша, подруга нашей домработницы Нины (дело было в 1969 году) – сидела посреди кухни на табурете, поджав ноги в носочках, спрятав их меж ножек табурета – сидела и читала Стендаля, седьмой том знаменитого желтого собрания сочинений.

– Что читаешь, Маша? – спросила моя мама.

– «О любви» – сказала Маша. – Я на полочке взяла. Я обратно поставлю.

– Нравится? – спросила моя мама.

– Непонятно, – сказала Маша.

– А зачем тогда читать?

– О любви ведь, Алла Васильевна! – вздохнула Маша. – А у меня как раз кавалера нет.

– Маша! – воскликнула моя мама. – Как это – у тебя, да нет кавалера? Ты ведь красавица!

Маша махнула рукой и сказала:

– Вот один позвал в кино. Только свет погасили, а он уже шарит. Шарит и шарит. Я ему говорю: «Чего шаришь-то? Только познакомились, и уже шаришь!»

– А он что? – спросила мама.

– Больше не позвал в кино, – сказала Маша и снова опустила свои ясные синие глаза в книгу, где, в частности, было написано:

« Мелочные соображения гордости и светских приличий послужили причиной несчастья некоторых женщин… » (глава ХХХ).

– Мама, я недавно прочитала старые советские книги, «Как закалялась сталь», и «Поднятая целина», и «Молодая гвардия», и что-то там еще типа про Братскую ГЭС, про какие-то заводы…

– Зачем? – спросила интеллигентная пятидесятилетняя мама свою двадцатидвухлетнюю дочь.

– Погоди, мамочка! И еще я прочитала про нашу историю. Ух, как много люди работали, страдали, боролись, строили в тайге, собирали урожай в засуху… А война! Вообще страшное дело! И победили! А после войны все заново построили, и опять было сплошное страдание и труд!

– Что с тобой?

– И знаешь, я сначала удивлялась, зачем они все это делали, зачем так тяжело трудились, голодали, терпели… Но в одном старом советском учебнике я прочла, зачем! «Во имя счастья грядущих поколений!» Как это здорово, мама! Как это прекрасно! Великолепно! Чудесно! И я поняла одну очень важную вещь.

– Что ты поняла? – растрогалась мама.

– Я поняла, что эти грядущие поколения – это я и есть! Поэтому дай мне денег на поездку в Окс-сюр-Луар. А то получится, что вы с папой, и дедушка, и бабушка, и прадедушка тоже, зря трудились, сражались, и вообще.

Я вышел во двор вынести мусор. Так-то у нас мусоропровод на лестнице, но тут были пачки старых журналов и коробок – их лучше стаскивать в контейнер для бумажных отходов; будем экологичны!

У загородки, за которой стояли мусорные контейнеры, – проще говоря, у помойки – прохаживалась женщина из соседнего подъезда. Я ее помню, хотя не очень-то с ней знаком. В прошлом году нам оставляли песика на передержку, я выводил его погулять, и с этой теткой перебросился парой слов. Вернее, она со мной. У нее, кстати, собаки не было. Она тогда сидела на лавочке под фонарем – у нас здоровенный двор с садом, с клумбами и скамейками – сидела и листала какой-то глянцевый журнал. Вот она меня тогда спросила: «Собаку завел?» – почему-то на «ты» – «Нет, знакомые оставили на пару недель». – «Не скучает?» – «Немножко. Но ничего». – «Ну, хорошо». И вот так несколько раз.

Сейчас смотрю – она в старой длинной дубленке, в руках опять какой-то журнал.

Встретились глазами. Она кивнула.

– Добрый вечер, – сказал я.

Она в ответ громко всхлипнула.

– Чем могу помочь? – спросил я.

– Ничем! Ничем! – Она почти закричала. – Никто мне помочь не может! Он умер!

– Кто?!

Она показала мне развернутый мятый журнал: «Вот! Вот!» Он – это какой-то не слишком знаменитый актер.

– Он умер! – прорыдала она.

– Примите сочувствие, – сказал я, опуская на снег принесенную кипу бумажного мусора. Мне показалось неприличным громко кидать мусор в контейнер, когда тут такое дело. Откуда я знаю, кем этот артист ей приходится.

– Он умер. Мне больше не о чем мечтать! – сказала она очень театрально.