Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

«Не радуйся прежде времени. Я останусь навсегда с тобой и с вами. И забудете вы предков своих, так же, как дети забудут вас. И брат брата вашего будет ненавидеть всегда, тая зло и творя обиду. И женщины ваши забудут добро ваше и творить вам зло будут хуже врагов. И дома ваши исчезнут под бурьяном. И так всегда будет. Всегда…»

Необычайная тишь воцарилась вокруг. И побрел я, шатаясь, к дому своему, где ждала меня жена, свернувшись теплым клубочком. Теплым таким клубком…

Гриша сидел на взгорке, в тени варлаамовой часовни. Была она недавней постройки, бревна еще не успели состариться, кое-где даже сочились смолой из недавних трещин. «Странно, – думал он. – Была же раньше огромная каменная церковь. Сгорела, молния ударила. Потом еще несколько часовен, поменьше. Говорят, люди сожгли. А ведь помнит кто-то, опять новую поставили. Нужно будет у Саввина спросить – кто?»

Твердо стояли несколько поморских крестов старого обряда, с досками домиком наверху. Другие уже устали нести вахту и лежали на земле. Брусника и вороника проросли сквозь их дряхлые тела. Большой камень с давно выбитыми, еле читаемыми именами зарос седым мхом. Капитаны, штурмана, купцы, корщики… Никому он давно был не интересен. Погнутый железный крест, сброшенный когда-то с высоты колокольни, чужаком смотрелся среди деревянных земных собратьев.

Погода стояла райская. Пронзительное голубое небо с перистыми облаками, в жемчужный цвет подкрашенными высоким закатным солнцем, готовым без остановки стать рассветным, словно купалось в спокойном ленивом море. Шумела рядом Кереть, высокая река [39], своим последним, морским порогом, сливаясь со Светлым Гандвиком [40]. Легкий и теплый шелонник сдувал комарье к воде, и тут и там плескались покатники – семужья мелочь. Высокая, сочная трава и жесткий можжевельник почти скрывали светло-серые, серебряные останки былых домов, и только далекая черная лодочка на морской глади еще качалась следом человеческой жизни.

Гриша прощался. Вещи уже были собраны, уложены в машину. В руках он держал старую карту, потертую на сгибах. Вглядывался в нее напоследок. Была она красивой, изменчивой, словно женщина, показывала дороги, которые уже заросли, обмелевшие реки, превратившиеся в ручьи, озера, ставшие болотами. А имена деревень припечатаны были одним словом – нежилая, нежилая, нежилая… И только скалистый, твердый берег стойко держал натиск моря и времени.

Старик Саввин молча стоял рядом, вглядываясь в водную гладь. Потом произнес, ни к кому не обращаясь: «Да, дожили до дён, стал огонь холодён».

Гриша встрепенулся:

– Хочу вам книгу подарить. «Словарь живого поморского языка» называется. Слышали эту историю?

Саввин бережно принял в руки большой темно-синий том, погладил грубыми руками по обложке. Вгляделся в буквы:

– Слышал я про Ваню Дурова. Добился-таки своего. Молодец!

Он кивнул и, горбясь, пошел к своей избе, одной из последних в Керети.

Сам не понимая почему, не готовясь, Гриша вдруг крикнул ему вслед:

– Простите нас!

Саввин, не оборачиваясь, махнул рукой:

– Бог простит!

Гриша прощался. Многое было ясно ему, ногами истоптано, веслами изгребано. Немного вопросов вертелось в голове. «Где вы? – спрашивал он у Белого моря, неба, прибрежных скал. – Где вы, полярные капитаны, корщики, купцы, строители кораблей и домов? Где вы, рыбаки и солевары, белоголовое братство, воины, вдовы, отважная ребятня? Где вы, виноград земли русской? Кому поверили, стойкие? Куда ушли? Каких бесов пустили себе в светлые души?»

И помутневшим, увлажнившимся глазом вдруг словно увидел – от развалин домов пошли к морю солнечными бликами, травяными тенями – матерые мужики в окладистых бородах, молодки в расшитых жемчугом сарафанах и повойниках, старухи в черных платках, подростки вперепляс. Они скользили к берегу и уходили в морскую воду. Веселыми покатниками плескались дети. Быстрой тиндой ныряли подростки. Серебрянками, залёдками и закройками вились молодые поморки. Листопадками степенно уходили в глубь старухи. Огромными рыбинами – заломом – рассекали волну северные мужики…

Налетела быстрая золотая тучка. Просыпался мелкий светлый дождь. Легла на воду Светлого Гандвика яркая радуга. «Голомяное пламя», – вспомнил Гриша.

Ве́йче – нож (карельск.).

Сёй – ешь (коми).

Сейд – культовое сооружение, большой камень, установленный на несколько маленьких (саам.).

Ку́йва – верховное божество саамов, огромное изображение великана на одной из скал над Сейдозером (примеч. авт).

По́ветерь – попутный ветер («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ша́ламат – зд. жертвенный олень.

Банка – лавка, скамейка (морск.).

Переборка – стенка (морск.).

Кати́ска – карельская ловушка для рыбы, сделанная из металлической сетки. Имеет «крыло», куда рыба упирается, заходит внутрь и не может выйти.

У́льнуть в няшу – увязнуть в тине, болоте, грязи («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Шкерт – веревка, канат («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ро́мша – ватага, обоз («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ка́мус – шкура с ног лося («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Здесь и далее тексты в старой орфографии цитируются с портала «Древнерусская литература. Антология» (www.old-ru.ru).

Ба́инка – баня («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Тоня́ – рыбацкая избушка («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ко́рга – подводная или надводная низменная отмель в море с песчаным или усыпанным камнями грунтом («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Треста́ – тростник («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ку́йпога (ку́йвата) – морской отлив, два раза в сутки. Может достигать нескольких километров на мелких местах («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Кроти́лка – дубинка, чтобы убивать рыбу, делать ее кроткой («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Ба́клыш – подводный камень («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).

Голомя́ – открытое море, даль морская («Словарь живого поморского языка» Ивана Дурова).