Валерий Бочков - Харон

– Кто он? – сипло спросил я.

Анна не услышала или не обратила внимания, продолжала рассказ:

– Ее отчислили из института. С пятого курса. Она училась в Мориса Тореза на романо-германском. Американцы – посольство – уже оформляли ей выездные документы… Судя по всему, они пытались расписаться в Москве, но гэбэ перекрыло кислород – знаешь, как это делается.

Я не знал, но кивнул.

– Потом его выслали – объявили нон грата, а ее арестовали с валютой, которой она якобы спекулировала у планетария. – Анна выдохнула, посмотрела на меня. – Вот и все, конец ты знаешь.

Словно что-то вспомнив, она придвинула к себе ноутбук, подняла крышку.

– Ну давай, давай, просыпайся. – Она нетерпеливо застучала по клавиатуре.

Оглушенный, я молча следил за ее движениями. Анна стремительными пальцами набила пароль, приблизилась к монитору, что-то выискивая. Навела курсор, щелкнула. На экране появилась фотография. Я привстал, вытянул шею, потом медленно, словно путаясь в тягучих водорослях, поднялся, молча взял ноутбук и тихо вышел на веранду.

Вселенная не удержалась, сорвалась и полетела в бездну. С экрана на меня смотрела моя дочь, повзрослевшая лет на двенадцать. Дело было даже не в похожести лба, носа или рисунка губ, сходство было фундаментальнее, такое бывает у близняшек, когда ты не глазом, а нутром чувствуешь кровное родство. Я опустился на ступени.

Ненависть рождает злость, злость требует действия. Она подобна пружине. Она заряжена неукротимой энергией, жгучим желанием мести. Вот топливо, на котором работает мой движок, вот моя комфортная зона. А любовь… Любовь обезоруживает, делает беззащитным, слабым, я не знаю, что мне с ней делать, с любовью. Я вырос с мыслью, что моя мать – бессердечная тварь. Я ничего не знал о ней, но слышал много сиротских историй – разных, но мало чем отличающихся друг от друга. С каким упоением я воображал, как появлюсь однажды на пороге ее дома, – почему-то это всегда было весенним солнечным утром с цветущими яблонями на заднем плане. Какие ядовитые речи я сплетал бессонными приютскими ночами, какие жгучие подбирал слова! Со временем ненависть выдохлась, возникшую пустоту заполнило хмурое безразличие – наверное, так, в конце концов, инвалид перестает горевать о потерянной ноге, плюет и начинает ковылять по своим делам на скрипучей деревяшке.

То, что случилось пять минут назад, полностью уничтожило мою систему координат, разбило вдребезги мое мироздание. Модель вселенной, которую я придумал и в которую свято верил, оказалась ошибочной.

Утро началось обычно. Приехала Анна. Хмурая с недосыпу, прямиком протопала на кухню, включила своего кофейного монстра. Тот забулькал, потом зашипел, по дому поплыл свежий кофейный дух. Анна вернулась в гостиную, молча поставила на стол две чашки. Брезгливо взяла пепельницу, высыпала вчерашние окурки в камин. Хотела что-то сказать, передумала, села. Я сделал глоток, пристроил чашку на подлокотник кресла.

– Спасибо.

Она посмотрела на меня. Я уточнил:

– За кофе.

Она кивнула.

– Это правда, что в Подмосковье почти каждое лето горят торфяники? – спросил я, приподняв чашку и вдыхая аромат. – Отличный кофе.

– Да… – неопределенно ответила Анна, то ли про кофе, то ли про пожары на торфяных болотах.

Она замолчала, взглянула на закрытый ноутбук, потом на меня, вероятно, ожидая продолжения вчерашнего разговора. У меня не было ни сил, ни желания говорить об этом. Я всю ночь промаялся в полубреду, то пытаясь заснуть, то пялясь в сумрачный потолок, на котором, как на фотобумаге, медленно проступало лицо с экрана. Под утро провалился в глухой и душный сон: я метался по какому-то лабиринту, грязному и темному, бетонные липкие стены подступали все ближе и ближе, задыхаясь, я с трудом протискивался, пока окончательно не застрял в каком-то тупике. Проснулся от собственного крика, поперек кровати, потный и с дикой головной болью.

Анна достала телефон, близоруко щурясь, стала проверять почту. Я продолжал пить кофе мелкими глотками. Не поднимая головы, она сказала:

– Ты спрашивал вчера про… – Она сделала паузу, я промолчал. Она продолжила: – Про иностранца. В деле нет его фамилии. Только инициал – М. Одна буква.

Я кивнул.

– И ты… – она бросила телефон в сумку. – Я правда думала, что тебе все известно…

– Спасибо, – перебил я. – Все нормально. Спасибо.

Она смотрела так, будто я только что похоронил свою собаку. Я встал, подошел к окну. Сунул кулаки в карманы. В просветах между деревьев сияющей ртутью неслась река, на порогах мокрые камни блестели на солнце, вода вокруг них кипела и искрилась.

– Ну, коли так, – Анна бодро хлопнула в ладоши, – к делу! Почему тебя интересуют эти пожары?

Я прижался лбом к стеклу. От дыхания оно постепенно затуманилось, казалось, пейзаж медленно погружается в мутную молочную воду – деревья, река, лес на том берегу становились все призрачнее, все прозрачнее.

– Меня интересуют эти… – медленно повторил я вслед за ней. – Почему. Да, почему?

Я слышал, как она отодвинула стул, подошла.

– Николай, – она коснулась моего плеча, осторожно дотронулась пальцами и тут же убрала руку. – Послушай…

– Меня интересуют эти пожары… – резко сказал я и повернулся.

Она сделала шаг, пристально глядя в глаза, протянула руку и сжала мой локоть.

– Все нормально. Все нормально! – Я быстро высвободил руку. – Все хорошо!

Я не выношу жалости; ее же жалость показалась мне какой-то барской, покровительственной и от того вдвойне унизительной. У меня появилось непреодолимое желание обидеть Анну.

– Ты по реестру «Форбса», наверное – самая богатая бизнесвумен, – это слово я выпятил, кривляясь. – Там, в России.

– Не самая. Третья.

– Жаль, чуток не дотянула. Кто-то, видать, воровал попроворнее тебя.

– Ты что… – она поперхнулась. – Ты что несешь?

– Или твои «бентли», острова в Тирренском море, миллионы…

– Миллиарды. И не Тирренское, Адриатическое, – поправила она.

– Тем более. Миллиарды – плоды трудов праведных? В поте лица, как говорится, заработанные, да?

– Ты еще спутники забыл, – ткнула она пальцем в потолок. – Тоже мои.

– Да! Спутники! Еще и спутники! – Я резко засмеялся. – Кстати, про спутники: вся эта дрянь, что мы запускаем на орбиту, на самом деле падает. И спутники, и станции, и прочая дребедень. Крутится вокруг Земли и падает, крутится и падает. Просто высоко, потому долго.

Я прошел на кухню, отвернул до упора холодный кран, обливаясь, напился.

– Падают! – крикнул я, вытирая рукой лицо.

Анна появилась в дверях кухни, с отвращением смерила меня взглядом снизу вверх.

– Кончай истерику, терминатор фигов, – сказала она и тихо добавила: – Что ты про меня знаешь?