Ингеборг Бахман - Малина

Помощники уходят, каждый получил чаевые, они машут большими носовыми платками, кричат: «Книгам — слава!», а соседям и всем, кто толпится вокруг из любопытства, сообщают: «Мы всю работу сделали». Теперь прямо на меня свалились «Неторные тропы» [61] Труд немецкого философа Мартина Хейдеггера. и «Ессе Homo», и я, оглушенная и окровавленная, сижу среди книг; так должно было случиться, потому что каждый вечер, перед тем как идти спать, я их нежно гладила, а самые прекрасные книги мне подарил Малина, и этого отец мне никогда не простит. Теперь же все они нечитабельны, так должно было случиться, никакого порядка больше нет, я больше никогда не вспомню, где стоял Кюрнбергер [62] Кюрнбергер Фердинанд (1821–1879) — австрийский писатель и критик, автор рассказов и романов. , а где Лафкадио Херн [63] Херн Лафкадио (1850–1904) — американский писатель и журналист, переселившийся в Японию и много писавший об этой стране. . Я ложусь между книгами, глажу их опять, одну за другой, вначале у меня было их всего три, потом стало пятнадцать, потом — свыше сотни, и я бегала в пижаме к своему первому стеллажу. Спокойной ночи, господа, спокойной ночи, господин Вольтер, спокойной ночи, Князь, желаю вам спокойного сна, неизвестные поэты, приятных снов, господин Пиранделло, мое почтение вам, господин Пруст. Chaiere [64] Привет тебе (древнегреч.) . , Фукидид! Сегодня эти господа впервые желают мне спокойной ночи, я стараюсь их не задевать, чтобы не испачкать кровью. Спокойной ночи, говорит мне Йозеф К. [65] Герой романа Франца Кафки «Процесс».

Мой отец хочет бросить мать, он возвращается из Америки в крытом фургоне и сидит, как кучер на козлах, щелкая хлыстом, рядом с ним — маленькая Мелани, с которой мы вместе ходили в школу, она подросла. Моя мать не хотела, чтобы мы подружились, но Мелани не перестает прижиматься ко мне своей большой колышущейся грудью, которая нравится моему отцу, а меня отпугивает. Мелани ломается, смеется, у нее каштановые косы, а потом опять длинные белокурые волосы, она подлизывается ко мне, чтобы я ей что-нибудь отдала, а мать забивается все дальше в глубь фургона и молчит. Я позволяю Мелани меня обцеловывать, но подставляю ей все время только одну щеку, я помогаю матери выйти, и у меня уже есть подозрение — ведь мы все приглашены, все одеты в новые платья, даже отец надел другой костюм и побрился после долгого путешествия, — и мы вступаем в бальный зал из «Войны и мира».

Малина: Вставай, двигайся, походи со мной взад-вперед, дыши глубоко-глубоко.

Я: Я не могу, прости, пожалуйста, и если так будет продолжаться, я не смогу больше спать.

Малина: Почему ты все еще так думаешь — «Война и мир»?

Я: Но это же так называется, потому что одно следует за другим, разве нет?

Малина: Ты не должна всему верить, подумай лучше сама.

Я: Я?

Малина: Война.

Я: Как же мне обрести мир? Я хочу мира.

Малина: Идет война. Ты можешь получить лишь эту короткую передышку, не больше.

Я: Мира!

Малина: В тебе самой нет мира, в тебе нет его тоже.

Я: Не говори этого, сегодня — не говори. Ты ужасен.

Малина: Идет война. И война — это ты, Ты сама.

Я: Я — нет.

Малина: Все мы — война, и ты тоже.

Я: Тогда я больше не хочу существовать, ибо я не хочу войны, тогда усыпи меня, позаботься, чтобы меня не стало. Я хочу, чтобы война кончилась, не хочу больше ненавидеть, а хочу, хочу…

Малина: Дыши глубже, пойдем. Дело идет на лад, идет на лад, я же тебя держу, подойдем к окну, дыши ровнее и глубже, сделаем передышку, помолчим.

Мой отец танцует с Мелани, мы в бальном зале из «Войны и мира». У Мелани на пальце кольцо, которое отец подарил мне, но он успел уверить всех, будто я получу от него более ценное кольцо по завещанию, после его смерти. Мать сидит рядом со мной, прямая и молчаливая, возле нас два пустых кресла, два пустых и за нашим столом, потому что эти двое не перестают танцевать. Мать со мной больше не разговаривает. Никто не приглашает меня танцевать. Входит Малина, а итальянская певица поет: «Alfin tu giungi, alfin tu giungi!» [66] «Наконец ты пришел» (ит.) . И я вскакиваю и обнимаю Малину, настойчиво прошу его пойти со мной танцевать и смотрю на мать с улыбкой облегчения. Малина берет меня за руку, мы стоим вплотную один к другому на краю танцевального круга, чтобы нас мог видеть мой отец, и хоть я уверена, что танцевать мы оба не умеем, мы все же пытаемся, у нас должно получиться, пусть только для виду, мы все время останавливаемся, будто нам только того и надо, что смотреть друг на друга, но это не имеет ничего общего с танцами. Я без конца тихонько говорю Малине «спасибо»: «Спасибо, что ты пришел, я этого никогда не забуду, о, спасибо, спасибо». Теперь Мелани тоже захотелось танцевать с Малиной, конечно, и с ним тоже, и на какой-то миг мне становится страшно, но вот я уже слышу, как Малина спокойно и холодно говорит: «Нет, к сожалению, мы уже уходим». Малина за меня отомстил. У выхода я роняю на пол свои длинные белые перчатки, и Малина их подбирает, я роняю их на каждой ступеньке, а Малина подбирает. Я говорю: «Спасибо, спасибо за все!» «Пусть их падают, — замечает Малина, — я тебе все подберу».

Мой отец идет вдоль берега в пустыне, куда он меня заманил; он женился и пишет на песке имя этой женщины, то не моя мать, но я это замечаю не сразу, а только когда написана первая буква. Солнце нещадно палит эти буквы, они лежат, как тени на песке, в углублении, и моя единственная надежда, что надпись быстро занесет песком, еще до наступления вечера, но Боже мой, Боже мой, отец возвращается с большим золотым жезлом Венского университета, усыпанным драгоценными камнями, жезлом, на котором я клялась: «spondeo, spondeo» [67] «Торжественно клянусь» (лат.) . , что буду честно и по совести и что свои знания никогда и ни при каких обстоятельствах. Этим почетным жезлом, который ему не принадлежит, на который я возлагала пальцы для клятвы, для моей единственной настоящей клятвы, этим жезлом, на котором еще горит моя клятва, он действительно осмеливается, он пишет им на недвижном песке все то же имя, на сей раз я могу его прочесть, МЕЛАНИ, и еще раз МЕЛАНИ, и в сумерках я думаю: НЕ СМЕЛ, не смел он этого делать, никогда. Отец дошел до воды и с довольным видом опирается на золотой жезл, я должна наброситься на него, хоть и знаю, что я слабее, но я могла бы застать его врасплох, я прыгаю сзади ему на спину, чтобы он упал, я хочу только его повалить, из-за венского жезла, я даже не собираюсь причинять ему боль, ведь этим жезлом я ударить его не могу, я же клялась, и вот я стою, подняв жезл, отец фыркает в песке от неудержимой ярости, он проклинает меня, ибо думает, будто я хочу сломать об него жезл, убить его этим жезлом, но я только поднимаю жезл к небу и громко возглашаю над морем до самого горизонта, до Дуная: «Я несу обратно эту вещь, добытую в священной войне». И с горстью песка — это мои знания — иду по воде, а отец за мной следовать не может.