Ингеборг Бахман - Малина

В большой опере, сочинении моего отца, я должна исполнять главную роль, таково, говорят, желание директора театра, о котором он уже всех оповестил, ведь в этом случае, утверждает директор, публика хлынет толпой, и журналисты утверждают то же самое. Они ждут с блокнотами в руках, я должна сказать несколько слов о моем отце, а также о роли, которой я не знаю. Директор сам напяливает на меня костюм, а поскольку сшит он для кого-то другого, то этот господин собственноручно закалывает его на мне булавками, которые царапают мне кожу, — он так неловок. Журналистам я говорю: «Я совершенно ничего не знаю, пожалуйста, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, эта роль не для меня, это делается только ради того, чтобы хлынула публика!» Но журналисты записывают что-то совсем другое, а у меня уже нет времени кричать и рвать их листки, ведь осталась всего минута до выхода на сцену, и я в отчаянии, с криками, бегаю по всему театру. Либретто нигде не найти, а я едва помню две первые реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, о, я ее знаю, эту музыку, но я не знаю слов, я не могу исполнять эту роль, никогда не смогу, и, отчаявшись, я спрашиваю директорского помощника, как звучит первая фраза первого дуэта, который я должна петь с одним молодым человеком. Помощник и все остальные загадочно улыбаются, они знают нечто такое, чего не знаю я, так что же все они знают? У меня возникает одно подозрение, но занавес поднимается, а внизу, в зале — море голов, публика-таки хлынула толпой; с отчаянья я начинаю петь первое, что взбрело мне на ум, я пою: «Кто придет мне на помощь, кто на помощь придет!» Я знаю, так этот текст звучать не может, но все же замечаю, что музыка заглушает эти мои отчаянные слова. На сцене полно народу, одни понимающе молчат, другие приглушенно поют, когда им дают вступление, какой-то молодой человек поет уверенно и громко, иногда он торопливо и по секрету советуется со мной; я понимаю, что в нашем с ним дуэте все равно должен быть слышен только его голос, ведь отец написал лишь его партию, а мою, разумеется, нет, — у меня нет должной подготовки, и меня надо только показывать. Петь я должна лишь для того, чтобы притекли деньги, и я не выбиваюсь из роли, хотя это не моя роль, и пою ради спасения жизни, чтобы отец не причинил мне зла: «Кто придет мне на помощь!» Потом я забываю эту роль, забываю и то, что не получила подготовки, и под конец, хотя занавес уже упал и можно подбивать итог, пою по-настоящему, но совсем из другой оперы; и я слышу, как мой голос разносится по пустому зданию, взбираясь на высочайшие высоты и опускаясь до глубочайших низов: «Так примем Смерть мы…» Молодой человек пасует, этой роли он не знает, но я продолжаю петь: «Все погибло! Все мертво!» Молодой человек уходит, я на сцене одна, они выключают свет и оставляют меня в полном одиночестве, в дурацком костюме с булавками. «О взгляните! Видно вам?» И с горестной протяжной жалобой я лечу и с этого острова, и из этой оперы, все еще продолжая петь: «Так примем Смерть мы, Смерть одну…» [68] Имеются в виду оперы «Тристан и Изольда» Рихарда Вагнера и «Ариадна на Наксосе» Рихарда Штрауса. , в оркестровую яму, где больше нет оркестра. Спектакль я спасла, но сломала себе шею и валяюсь между покинутыми пультами и стульями.

Отец бьет Мелани, потом, когда какая-то большая собака начинает предостерегающе лаять, бьет собаку, а она из преданности дает себя колотить. Так давали себя колотить я и моя мать, я знаю, собака — это моя мать, воплощенная преданность. Я спрашиваю отца, почему он бьет и Мелани тоже, а он говорит, чтоб я не смела задавать ему такие вопросы, он ее ни в грош не ставит, мой вопрос о ней сам по себе наглость, он все время повторяет, что ни в грош не ставит Мелани, она будет нужна ему всего каких-то несколько недель, для разнообразия, я должна это понять. По-моему, собака не догадывается, что стоит ей только слегка хватить отца за ногу, как побои прекратятся, но пес тихонько скулит и не кусается. Потом отец удовлетворенно беседует со мной, он испытывает облегчение от того, что имел возможность кого-то побить, но я все еще подавлена, я пытаюсь ему втолковать, какой больной стала по его милости, должен же он когда-нибудь это узнать, я с трудом вспоминаю, в скольких больницах перебывала, держу в руках счета за лечение, ибо полагаю, мы должны их разделить между собой. Отец в прекрасном настроении, только он не понимает, какая связь между побоями, его поступками и моим желанием наконец-то все ему высказать, мои попытки бесполезны, бессмысленны, но атмосфера у нас не напряженная, скорее приятная и веселая, поскольку теперь он все же хочет задернуть занавес и переспать со мной, так, чтобы Мелани нас не видела, — она еще лежит там, похныкивая, но, как всегда, ничего не поняв. Я ложусь с жалкой надеждой, но тотчас опять встаю, я все-таки не могу и говорю ему, что мне это совсем не интересно, слышу собственные слова: «Я не придаю этому никакого значения, я никогда не придавала этому значения, это не имеет никакого значения!»

Отец не то чтобы рассержен, он ведь тоже не придает этому значения, он произносит один из своих монологов, в котором, среди прочего, напоминает мне о том, что я однажды сказала: «Это всегда одно и то же». Он говорит: «Одно и то же, стало быть, никаких отговорок, не выкручивайся, раз это «одно и то же», — давай!» Но нам мешают, нам всегда мешали, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, — ведь все дело в том, что мешают и что это не вообще одно и то же, а только с ним, ибо не имеет для меня никакого значения. Мешает нам своими стонами Мелани; отец поднимается на кафедру и произносит воскресную проповедь на тему «Одно и то же», и все внимают ему в благочестивом молчании, — он знаменитейший на весь свет воскресный проповедник. В конце проповеди он всегда что-нибудь или кого-нибудь проклинает, чтобы усилить действие своей речи, и вот он проклинает снова, на сей раз мою мать и меня, проклинает свой пол и мой пол, а я подхожу к чаше со святой водой, как принято у католиков, именем Отца увлажняю себе лоб и выхожу, не дождавшись окончания проповеди.

Отец отправился со мной поплавать в царство тысячи атоллов. Мы ныряем глубоко в море, мне встречаются стаи сказочных рыб, и хочется уплыть вместе с ними, но за мной уже гонится отец, я вижу его то сбоку, то под собой, то над собой, я должна попытаться добраться до рифов, потому что в коралловом рифе спряталась моя мать, она пристально смотрит на меня с молчаливым предостережением, ибо знает, что со мной произойдет. Я ныряю глубже и кричу под водой: «Нет!» И: «Я больше не хочу! Я больше не могу!» Я знаю, кричать под водой это важно, это прогоняет даже акул, значит, крики прогонят и моего отца, который хочет на меня напасть, разорвать меня на куски, или хочет опять со мною спать, схватить меня возле рифа, так, чтобы это видела моя мать. Я кричу: «Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу больше собственной жизни, клянусь, я тебя убью!» Я нахожу место возле матери в разветвленном, тысячеруком, все более разрастающемся подводном сооружении, боязливо, испуганно цепляюсь за эти разветвления, цепляюсь за мать, но отец хватает меня, он опять меня хватает, и, выходит, это не я, это он кричал, это был его голос, а не мой: «Клянусь, я тебя убью!» Однако «Ненавижу тебя больше собственной жизни!» кричала я.