Ингеборг Бахман - Малина

На эту сентенцию я натолкнулась, пытаясь решительно побороть свойственные мне от природы идеи. Напряженно вспоминаю, так как всех книг у меня уже нет, кто писал о морали чувства — Хатчесон или Шефтсбери, но сегодня я не способна сориентироваться, а ведь получила summa cum laude [96] С наивысшей похвалой (лат.) , здесь: диплом с отличием. , хотя выгляжу всегда так, будто провалилась. Палатальные звуки. Я еще знаю слова, что годами ржавеют у меня на языке, и очень хорошо знаю такие, что каждый день на языке тают, или такие, которые я едва могу проглотить, едва произнести. Дело, в сущности, не в самих вещах, какие с годами я все меньше способна была покупать или видеть, а в их названиях, в словах, каких я не могла слышать. Двести граммов телятины. Как это можно выговорить? Я вовсе не имею в виду, что как-то особенно отношусь к телятам. А вот еще: виноград, полкило. Кожаный пояс. Все, что из кожи. Какая-нибудь монета, шиллинг, например, тоже не означает для меня проблему денежного обращения, девальвации, золотого покрытия банкнот, — просто я вдруг ощущаю у себя во рту шиллинг, легкий, холодный, круглый, посторонний предмет, который надо выплюнуть.

Иван все еще лежит на кровати, и на лице у него выражение, какого я еще никогда не видела. Он напряженно думает, спешить ему, кажется, некуда, у него вдруг появилось время тихо лежать здесь, и я наклоняюсь над ним, сплетя на груди руки, но потом внутренне сжимаюсь, чтобы дать ему сказать:

— Сегодня я непременно должен с тобой поговорить.

После этих слов он опять молчит. Я закрываю лицо руками, чтобы не мешать ему, ведь он должен со мной поговорить.

— Я должен с тобой поговорить, — начинает Иван. — Помнишь, как-то раз я тебе сказал, что кое-чего, может быть, тебе не скажу. Если я все-таки… что ты будешь, если я…

— Если ты? — спрашиваю я. Меня едва слышно. — И если ты? — повторяю я.

Иван говорит:

— Я думаю, что теперь должен тебе это сказать.

Я не спрашиваю: что ты должен мне сказать? Ведь тогда у него появится повод продолжать. Но даже если я буду молчать и дальше, он может спросить: «Что бы ты тогда?..»

Поскольку молчание слишком долго тянуться не может, я качаю головой и ложусь с ним рядом, тихонько глажу его по лицу, глажу все время, чтобы он перестал напряженно думать и чтобы не нашел слов, суть которых — конец.

— Значит ли это, что ты… что ты знаешь?

Я опять качаю головой, это совершенно ничего не значит, я ничего не знаю, а если бы и знала или если бы он мне сказал, ответа бы не нашлось, ни здесь, ни сейчас, ни вообще на земле. Пока я жива, ответа не будет. Когда-нибудь наше безмолвное лежание должно все же кончиться, мне надо найти для него сигарету, и для себя тоже, дать огня, и мы сможем еще один раз покурить, ведь Иван должен в конце концов уйти. Я не могу видеть, как он избегает на меня смотреть, я смотрю на стену и что-то на ней ищу. Нельзя, чтобы кто-то так долго одевался, ведь может случиться, что другой этого не переживет, и пока Иван, возможно все еще в напряжении, думает, как ему уйти, с каким словом, я быстро выключаю свет, выход он уж как-нибудь найдет, — в коридоре свет горит. Я слышу, как за Иваном захлопывается дверь.

Пугает меня более привычный шум, — это Малина отпирает дверь. На минуту он останавливается у двери в мою спальню, и оттого, что мне хочется сказать ему что-нибудь приветливое, а также хочется знать, не потеряла ли я голос, есть ли у меня еще голос, я говорю:

— Я только что легла спать, уже почти заснула, ты, конечно, тоже очень устал, иди-ка спать.

Однако через некоторое время Малина выходит из своей комнаты и в темноте заходит ко мне.

Он включает свет, и я опять пугаюсь, он берет маленькую жестяную коробочку со снотворным и считает таблетки. Таблетки мои, и меня это злит, но я ничего не говорю, сегодня я вообще больше ничего не скажу.

Малина говорит:

— Ты приняла сегодня уже три штуки, по-моему, этого достаточно.

Мы начинаем спорить, и я чувствую, что сейчас мы сорвемся. Мы неизбежно сорвемся.

— Нет, — говорю я, — всего полторы, ты же видишь, что одна споловинена.

— Я пересчитал их сегодня утром, — возражает Малина, трех не хватает.

— Самое большее, две с половиной, а половина не в счет.

Малина берет таблетки, кладет их в карман пиджака и выходит из комнаты.

— Спокойной ночи.

Я соскакиваю с кровати, онемевшая, беспомощная, он хлопнул дверью, а я не переношу, когда хлопают дверью, когда он считает таблетки, я не просила его сегодня утром меня проверять, правда, могло быть и так, что я именно сегодня просила его пересчитывать их в ближайшие дни, поскольку сама уже ничего не могу запомнить. Но как смеет Малина сейчас попрекать меня этими таблетками, он же не знает, что произошло, и я почти кричу, распахивая дверь:

— Но ты же ничего не знаешь!

Малина открывает свою дверь и спрашивает:

— Ты что-то сказала?

Я прошу его:

— Дай мне еще одну, она мне правда нужна!

Малина решительно отвечает:

— Ты не получишь больше ни одной. Мы идём спать.

С каких это пор Малина так со мной обращается? Чего он хочет? Чтобы я пила воду и ходила взад-вперед, заваривала чай и ходила взад-вперед, пила виски и ходила взад-вперед, но ведь во всей квартире виски не найдешь, ни одной бутылки. В один прекрасный день он, чего доброго, еще потребует от меня, чтобы я больше не звонила по телефону и не виделась с Иваном, но этого ему не добиться. Я опять ложусь и опять встаю и размышляю. Тихонько иду в комнату Малины, ищу в темноте его пиджак, шарю по всем карманам, но таблеток не нахожу, ощупываю каждую вещь в его комнате, вот, наконец, эта коробочка, на стопке книг, я вытряхиваю себе в ладонь две таблетки, одну приму сейчас, а одну попозже, ночью, на всякий случай; мне удается даже так тихо закрыть за собой дверь, что он не может ничего услышать. Обе таблетки лежат возле меня, на тумбочке, свет горит, я их не глотаю, двух слишком мало, а ради них я влезла к Малине и обманула его, скоро он это узнает. Но я же это сделала только для того, чтобы успокоиться, другой причины нет. Скоро мы все узнаем, ибо долго так продолжаться не может. Настанет день. Настанет день, и слышаться будет только сухой, ясный и добрый голос Малины, но больше ни единого моего вдохновенного слова, произнесенного в большом волнении. Малина слишком уж тревожится. Хотя бы ради Ивана, чтобы на Ивана ничего не пало, чтобы его ничего не задело, даже тень вины, ибо вины на нем нет, я не стану глотать сорок таблеток, но как мне объяснить Малине, что я просто хочу успокоиться, что ничего над собой не сделаю, дабы ничего не сделать Ивану. Мне просто надо успокоиться, ведь никто не сказал, что Иван «при случае» не позвонит.

— Ваше превосходительство, генералиссимус, Малина эскв., мне надо у тебя опять кое-что спросить. Есть такая вещь — завещание?