Мишель Фейбер - Книга странных новых вещей

Как было бы хорошо думать, что ты озабочен моим состоянием настолько, что готов рассмотреть такую возможность, но ты не озабочен ничуть. Ясно на все сто, что ты досидишь там до конца. Я понимаю, что такой шанс редко выпадает второй раз.

Твое навязчивое желание перебраться в пригород всколыхнуло мои чувства, потому что любая в моей ситуации, естественно, без памяти желала бы сбежать от всех фиаско и начать снова в идиллическом окружении. Но потом здравый смысл отрезвляет, и я начинаю негодовать на тебя. Ты хоть чуть-чуть представляешь, как выглядит пригород? Ты газеты когда-нибудь читаешь? (Риторический вопрос — я же знаю, что в нашей семье только у меня есть эта прискорбная привычка.) Пригород — это бесплодная земля с разрушающимися фабриками, разорившимися фермами, с безработными бог знает с какого времени, с безобразными супермаркетами и благотворительными базарами. (Эй, интересно, нет ли в тамошних супермаркетах запасов шоколадного десерта? Вот это был бы стимул, да…) Деньги, которые ты получишь от СШИК, значительны, но это отнюдь не состояние, а нам нужно состояние, чтобы подняться. Еще остался живописный, устойчивый средний класс в сельской Британии, где наш ребенок наверняка получил бы более приличное воспитание, чем в городе, но это стоит очень дорого. Если дитя наше окажется в каком-то забытом Богом городишке, где половина населения алкоголики или наркоманы, а школы набиты детьми без амбиций и малолетними преступниками, то лучше уж держаться подальше от подобных мест. Ты скажешь оставить все в руках Божьих, но чье решение переехать — Его или твое? Твое.

В любом случае, несмотря на все огорчения тем, как идут дела в моей больнице, у меня там еще остались обязанности, и, полагаю, я еще многое могу там сделать. Кроме того, я боюсь потерять работу, не найдя другую, потому что уровень безработицы уже до небес, а экономика идет ко дну.

И вот кстати: через несколько дней мне уже выходить на работу, и тут на тебе — получаю письмо от Гудмена. Опять же должна сказать, что никто в истории человечества не получал менее подходящего имени [24] Good man (англ.) — добрый человек. , и просто преступление, когда такие люди, как он, принимают решения о распределении больничного бюджета. Как бы то ни было, письмо в основном угроза. Он ссылается на какие-то самые явные эпизоды, когда я впрягалась защищать права пациентов, и намекает, что в «нынешних обстоятельствах» наша больница не может вынести «непропорциональное» расходование сил и времени персонала на «клиентов, которые не самым оптимальным образом реагируют на больничный уход». Или, другими словами, Гудмен говорит: мы не должны тратить время на тех, кто болен психически, на строптивых, престарелых или слишком запущенных, вроде раковых больных, которые вряд ли когда-нибудь пожмут доктору руку и скажут: так, мол, и так, спасибо за все. Все, что Гудмен хочет, — это побольше пластики верхнего нёба, побольше здоровяков с поломанными руками, ребятишек с ожогами второй степени, молодок с доброкачественными опухолями и т. д. И он требует, чтобы я обещала не вмешиваться ни во что. Намекает, что, если я не исправлюсь, он может вообще «пересмотреть» решение позволить мне вернуться!

Питер, я рада, что подняла твой дух, сказав, что люблю тебя, но ты ведешь себя как маленький мальчик, решивший, что вся вселенная рушится, когда мама на него злится, и прыгает от счастья, когда она говорит, что любит его опять. Конечно, я люблю тебя — мы годами выстраивали наши отношения, чтобы жить душа в душу, и наши умы и сердца совершенно слились, наша любовь не может исчезнуть из-за минутного чувства горя. Но это не значит, что наша любовь может поправить горе. Раз мы уже заговорили об этом — в моей жизни происходят страшные, удручающие события, с которыми я вынуждена справляться сама, частично потому, что тебя здесь нет физически, частично потому, что ты не способен или не желаешь предложить мне эмоциональную поддержку. Я услышала, что ты сказал о наркотиках, мозговой травме и т. д., и, может, ты прав — в таком случае это может повлиять на наши отношения, и это меня не воодушевляет, — но ведь до чего же удобное самооправдание, правда? Ты, мол, и рад бы проявить интерес к моей жизни — или ко всему миру, что уж там, — но не можешь, потому что твоей мозг травмирован. Тогда все в порядке.

Извини, это звучит печально. Я просто сейчас очень, очень разбита. Давай будем оба винить материальные факторы: ты — мозговую травму, а я — что гормоны играют? С тех пор как я беременна, я чувствую себя более уязвимой. Но конечно, случилось многое, не имеющее ничего общего с моими гормонами.

Так вот, о похоронах, на которых только что была. Твое скоропалительное заключение, что Билли покончил с собой, — ошибочно, но понятно. Я предположила то же самое, когда Шейла позвонила мне. Истина же гораздо хуже. Это Рейчел. Ребенок, с которым, казалось, все в порядке. Никаких признаков не было, или Шейла их прозевала. Может, она была слишком озабочена депрессией Билли, чтобы заметить. Конечно, теперь она вся извелась, пытаясь вспомнить каждую мелочь, которую Рейчел сделала или сказала. Но насколько я могу судить, Рейчел вела себя как вполне нормальный подросток — ходила в школу, препиралась с братом, слушала дурную попсу, нервничала из-за прически, худела, заявляя, что она вегетарианка сегодня, а завтра жадно поедала жареного цыпленка. Конечно, Шейле теперь во всем этом видятся признаки расстройства, но, учитывая как проблемны девочки в двенадцать лет, я думаю, что она слишком сильно мучит себя. Что было в голове у Рейчел, мы никогда не узнаем. Мы знаем только, что однажды утром она отправилась на автомобильную свалку около дома, проползла через щель в проволочном заборе (совершенно заброшенное место) и спряталась в груде шин. Она проглотила пригоршню таблеток — мамино снотворное, болеутоляющее, просто обычные домашние лекарства, но очень много. Запила все ароматизированным молоком, свернулась клубком под этими шинами и умерла. И нашли ее только через три дня. Она не оставила записки. Билли перенес ее смерть достойно, я думаю. Он заботится о Шейле как может.

Я могла бы написать о событиях в Пакистане, но это тема неподъемная, да и в любом случае очень сомневаюсь, что тебе она интересна. Джошуа прячется под столом, как будто думает, что я хочу его пнуть. Ну почему он не может просто лечь в корзинку и заснуть. В смысле, давай честно, не такая уж и несчастная жизнь у этого кота. А он все дичится. И больше не спит со мной, так что я потеряла даже это — его физическое присутствие рядом.

Мне надо отдохнуть. Сегодня был трудный день. Напишу еще завтра. А ты?

Люблю,

Питера стошнило, потом он помолился. Голова стала ясной, кишечник утешился смутной бесчувственностью, его жар — он только сейчас понял, что это была высокая температура, — угас. Господь был с ним. С тем, что Би переживала сейчас, они справлялись вместе неоднократно. Не то чтобы точно такое, но когда ощущение жизни становилось невыносимо сложным, когда опутывала сеть неразрешимых проблем и каждая требовала решить все остальные, прежде чем двинуться дальше. В природе души беспокойной принимать сложности как объективную реальность, трезво глядя на мрачные факты, возникшие однажды, когда были сняты розовые очки. Но это было искажение, трагическое недоразумение. Безумие бабочки, бьющейся о стекло лампы, когда рядом открытое окно. И Господь отворил это окно.