Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Но этого Гинденбург тоже не может им сказать. А потом, когда он видит их расстроенные лица, ему становится их жалко и он, подумав минутку, говорит: Знаете что, ребята, вы не берите в голову. Если у него света нет, ведь это вовсе не значит, что его и самого дома нету. Чаще-то всего он дома. Да, в общем, он и не выходит почти. Я бы на вашем месте не стал бы скулить, а просто-напросто еще бы попробовал, может, он тогда и выйдет. И как только он вот так вот сказал, он чуть по губам себя не ударил, потому что ему вдруг стало ясно, что не надо было этого говорить, потому что теперь они уже точно не уйдут. Наоборот, он думает, мне надо было Вейльхенфельда предупредить. Но потом он сразу подумал, что господин Вейльхенфельд уже наверняка их давно слышал или даже ждал, что они к нему заявятся, поэтому он и к окну не подходит, знает уже, что это они внизу стоят, так что и предупреждать его не нужно. Да он и все равно ничего поделать не сможет, разве что только к окну не подходить. Входную дверь он наверняка запер, но она такая старая и слабенькая, не успеет кто-нибудь помоложе на нее опереться как следует, как она уже и развалилась. (И дверь в квартиру, в общем-то, такая же.) И хотя кажется, что господин Вейльхенфельд обосновался во вполне сносно обставленном, хотя и запущенном, кабинете со своими книгами, и ковром, и даже фортепиано, на самом деле он совершенно ничем не защищен. Словно он и не в доме даже живет, а посреди улицы, где каждый волен его раздавить, говорит отец маме и нам. Как бы то ни было, теперь уже поздно, фраза Гинденбурга: Будь я на вашем месте, я бы попробовал бы еще раз! — уже сказана, а слово не воробей.

Значит, он знает, что вы должны к нему прийти, еще раз спрашивает он.

Да он ведь только нас и ждет, кричат они.

Так вы его предупредили, что вам нужно с ним переговорить?

Даже и предупреждать не надо было, он и так знает.

А что он скажет, когда увидит ваши ножи, спрашивает Гинденбург и показывает на их ножи.

Они говорят, что ножи к нему никакого отношения не имеют.

Значит, пугать вы его не собираетесь?

А зачем им это?

Так о чем вы с ним хотите говорить?

Он знает, по крайней мере может себе представить. Да и что об этом сейчас-то распинаться, поднимутся наверх и поговорят с ним самим.

Что ж, коли он знает, значит, все нормально, говорит Гинденбург, который живет в доме номер тридцать и не хочет скандала перед своими окнами. Раньше он чинил камеры для велосипедов, а теперь вместе с женой знамена шьет, потому что заработок хороший. Только чтоб никаких глупостей, говорит он, уходит в дверь своего дома, запирает ее и снова поднимается к себе наверх.

А потом просто высекать искры им все-таки надоело, рассказывает отец маме, они стали камешки ему в окно бросать, чтобы он наконец-то показался. Но его все равно не видно, он даже не слышит, что камешки о стекло звякают. Он так испугался, что заперся у себя в чулане, который у него рядом с ванной, залез в пустой ящик из-под книг и крышкой закрылся. И думает: Как будто меня и нет, если они вдруг примутся меня искать, но поначалу они и не ищут совсем. Пока у них терпение не лопнуло, и они ему не выбили эркерное окно большими камнями, и не вошли к нему в дом через случайно разломанную дверь, это он слышит. Тогда он вылезает из книжного ящика, потому что прятаться уже не имеет смысла и они его все равно найдут, отряхивает брюки и пиджак, проводит рукой по отросшим волосам и, глубоко вздохнув, чтобы они и ее не сломали, отпирает им дверь квартиры. Перед ним, гораздо выше его ростом, стоят его разъяренные гости.

Добрый вечер, говорит он, что вам нужно?

Но это они ему не хотят говорить, его просто отталкивают в сторону.

Где они, в какой комнате, кричат они, даже не взглянув на него.

Но, господа, кричит господин Вейльхенфельд. Мальчики, говорит он.

В какой комнате, живо, кричат они и обступают его, все рослые, в полусумраке коридора. Со всех сторон он чувствует их дыхание. Господин Урмюллер, один из тех пациентов, которым отец уже больше ничем не может помочь и у которого было время рассмотреть их перед «штурмом», говорит: Большие дети. И потому, что их позабыли послать работать или учиться, да и присматривать за ними в оба, они и собрались здесь, говорит он. Они сидели, словно голодные птицы, на бортике и поплевывали себе под ноги. И конечно, господин Урмюллер испугался от этой мысли: Дети, потому что он знает, что дети на все способны. Им, поди, и бриться еще не приходилось ни разу, рассказывал он отцу. И даже, потому что уже ночь была, наклонился, чтобы разглядеть их лица, но в темноте много не увидишь. Он хорошо слышит их звонкие чистые голоса, когда они в сумраке перебрасываются короткими отрывистыми фразами. Но и тут он слышит не их самих, а их общие убеждения, их возраст, ту местность, в которой они родились и выросли. Все сводится к угрозам, что они сейчас ему устроят. Разнорабочий Нойманн, ему сорок три года и почки не в порядке, который возвращается уставший с кирпичного завода и кричит: А ну-ка, дорогу! — и расталкивает их, говорит отцу, что в их фразах прозвучало и слово труп. Но Нойманн был совсем заезженный после смены и не стал разбираться, кто это сказал. После такого трудного дня не очень-то будешь по сторонам прислушиваться. Только на следующее утро, как проснулся, он снова вспомнил про это слово и тогда, конечно, перепугался. Или почти что перепугался, но, наверное, он все-таки ослышался. Во всяком случае, все ребята эти были из нашего города и говорили, как у нас в округе говорят, по выговору Нойманн их и узнал. Эй, вы там, не вздумайте! — он им еще крикнул, уходя, но они его не слушали. Вали отсюда, старичок! — крикнули они и помахали ему вслед.

А теперь они столпились вокруг него в коридоре, но никто его не бьет. Кулаки их опущены по швам или спрятаны за спину, но они стараются, чтобы еще оставалось какое-то пространство между ними и господином Вейльхенфельдом. Они брезгают или боятся, а может, говорят себе, что он все равно уже почти мертвый. Они еще боятся мертвецов, но мы по опыту знаем, что это проходит, дело привычки, говорит отец, и руки его, когда он рассказывает маме, что произошло нынче ночью, висят по бокам его стула, словно два изнуренных зверя. И в глаза они ему тоже не решались взглянуть, а смотрели мимо, как мясник, когда он закалывает животное, тоже не может смотреть тому в глаза, говорит отец. Как бы то ни было, на том тесном пространстве, которое они ему оставили, он смог еще перевести дух и что-то сказать.

Мальчики, говорит он, что вам от меня нужно, ведь уже ночь. Вы находитесь в чужом доме. И здесь нет ничего, что могло бы вас заинтересовать.

Тогда они начинают кричать: Книжки, Цветик, где они, твои книжки?

А так как господин Вейльхенфельд, как ни странно, не сразу понимает это слово — книжки, потому что он от них этого никак не ожидал, а отец говорит, что понять ты в состоянии лишь то, что ожидаешь, а может, он и не хочет им говорить, где у него книги, или, может, у него воздуха не осталось или слов, чтобы ответить, то они берут его за плечи, отодвигают в сторону и бросаются — их молодые глаза в темноте видят гораздо лучше, чем его старые, — к разным дверям в его квартире и распахивают их. Дверь в кухню, куда они даже и не заходят, в спальную с игрушечной его кроватью, в чулан, где книжные ящики навалены, в тесную ванную.