Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Что ж, значит, пусть умирает, спрашивает отец.

Да, пусть умрет, кричит Ланский.

Но отец уже вышел. И думает: Никогда, никогда я не оставлю его умирать, даже если… И забывает додумать свою мысль. В ужасе от того, что в человеке может быть столько ненависти, он, скрипя ногой, спешит к авто и едет прочь из этого медвежьего угла по дорогам, которые здесь недопустимо запущенны.

Мама очень долго лежала в постели, но потом она снова выздоровела, и мы берем ее под руки и идем с ней гулять в лес. И играем у ручья в лощине, но нисколечко не промокли, а построили мельницу из сучьев, и веток, и коры и теперь засовываем туда колесики, потому что она должна крутиться в воде, но она не крутится вовсе, а уплывает от нас по ручью. Отец с матерью сидят, как будто на сцене, на скамье, которая стоит повыше на склоне, с господином пастором Лахманном и смотрят то вверх, на небо, то вниз, на нас. На маме, которая сидит посередине, сегодня надето цветастое платье, и сегодня у нее нет колики, но как знать, надолго ли, и пойдет ли эта прогулка ей на пользу. Она устала очень, ей три дня понадобилось, чтобы кухню снова в порядок привести. Одна плита у нее сколько времени отняла! Это тетя Ильза так отблагодарила, что ее к нам помогать пригласили. Никогда, даже если на смертном одре будет лежать, никогда мама ее больше не подпустит к своей кухне, а к плите уж тем более. Собственно говоря, отец должен был ей вообще отказать от дома, но он пока этого не сделал, потому что, если мама снова заболеет, что ему тогда делать? А теперь его тросточка лежит рядом, и он вытянул свою ненастоящую ногу, чтобы стопа, которой нету больше, немножко отдохнула. Так они сидят, отец и мама с господином Лахманном, над нами и смотрят то вверх, то на нас. И шепчутся, кивают или вообще молчат, чтобы нам не слышно было, но нам все равно кое-что слышно. Господин Вильхельм так изменился за последнее время, что господин Лахманн уже и не узнает его больше, и это все из-за бутылки, которую господин Вильхельм каждый вечер себе под кровать ставит. Или фрау Миллер-через-и, которая уже подала на развод, потому что у ее мужа другая, хоть он в этом и не сознается. И бедняжка господин Лаугер, который и так ничего не видит, теперь и слышит все хуже. Еще пара лет, и он совсем оглохнет и не станет ходить на проповеди в церковь господина Лахманна, там и так-то народу собирается мало, а теперь будет еще одним прихожанином меньше. А господин Вейльхенфельд…

Мамочка, кричит сестра, а можно нам снять ботинки и в ручье походить?

Нет.

А почему нет?

Потому что вода слишком холодная.

Но вот здесь она вовсе не холодная.

Она везде холодная, говорит мама, сидя на скамье.

Ну и ладно, в воду мы не идем, а идем вдоль воды, которая здесь не такая грязная, как потом, когда она из города уже вытекает. Один раз рукой только пробуем, насколько она действительно холодная. А господин Вейльхенфельд теперь совсем один остался, потому что господин доктор Магириус больше к нему не ходит из-за своих ног, которые совсем распухли и стали бесформенными и, вероятно, даже лопнули бы, если бы он вдруг всем своим весом встал на них и пошел бы к господину Вейльхенфельду. А как говорит господин Магириус, забраться в инвалидную коляску и попросить отвезти себя к нему , нет, этого он никогда не сделает. Он ему время от времени будет посылать открытки, где будет писать: Ужасны времена, милостивый мой государь, в которые мы вынуждены жить. Или: Но я еще читаю, а Вы? И что для чтения ему приходится пододвигать стул совсем близко к окну для света, но и тогда он плохо видит, потому что окна в его доме слишком малы. Или что он засыпает за книгой. Иногда он пишет, чт о же тем не менее ему удалось прочитать и чт о это ему напоминает. Так вот, Вейльхенфельд в последний раз был в ратуше, говорит пастор Лахманн маме и отцу и умолкает.

Выдали ему бумаги, спрашивает отец, когда молчание прошло.

Отнюдь нет, говорит пастор Лахманн. И рассказывает, что господин Вейльхенфельд на той неделе снова был в магистрате, на сей раз без стульчика. И тогда, после того как его провели в комнату паспортного ведомства и немножко подождать заставили, его позвали в святая святых, куда вообще-то посетителей не пускают. Там ему снова пришлось постоять. Потом туда вошел в своем тщательно отутюженном костюме, так что о стрелки можно пальцы порезать, господин Тиле, а в руках, говорит господин Лахманн, он держал заграничный паспорт господина Вейльхенфельда и помахивал им, и господин Вейльхенфельд уже подумал, что теперь он получит визу и они его все же отпустят в Швейцарию. Господин Тиле сел, еще раз перелистал его паспорт, задал ему еще раз пару вопросов, фамилия, по какому адресу проживает и с какого времени, и род занятий или таковых не имеется, но все соответствовало тем данным, которые у господина Тиле были записаны.

Далее, возраст, сколько вам нынче исполнилось, спросил господин Тиле и заглянул в паспорт.

Сегодня мне ровно шестьдесят три года, восемь месяцев, две недели и три дня, господин Тиле, отвечает ему господин Вейльхенфельд.

Тут господин Тиле, который, потому что он никогда не болеет и никогда не считает своих дней, даже и представить себе не может, что кто-то свои считает, усмехнулся и позвал двух служащих, которые были чем-то заняты в соседней комнате.

Вот этот, сказал он и указал на господина Вейльхенфельда, утверждает, что ему сегодня исполнилось шестьдесят три года, восемь месяцев, две недели и пять дней.

И три дня, тихо поправил его господин Вейльхенфельд. И тут, он говорит, оба этих служащих как бы с жалостью усмехнулись и встали по бокам у господина Вейльхенфельда. А господин Тиле стал совсем официальным и паспорт господина Вейльхенфельда положил перед собой на стол, скрестил над ним руки и таким тоном, словно повторял уже наизусть выученный текст, сказал приблизительно следующее: Господин профессор Бернхард Израэль Вейльхенфельд, силою возложенных на меня полномочий я лишаю вас всех прав, которыми обладает каждый германский подданный, каждый немец, и навсегда отлучаю вас от нашей единой нации как отщепенца. А потом господин Вейльхенфельд и кивнуть не успел, как господин Тиле при свидетелях разорвал паспорт надвое, а потом еще каждую часть рвал отдельно, а корочки, потому что они слишком прочные были и не рвались, разрезал ножницами, потому что так легче. Пока от паспорта не остались одни клочки, которые господин Тиле сгреб у себя на столе в кучку. Вот так, сказал он.

Господин Тиле, господин Тиле, говорил господин Вейльхенфельд, качая головой, рассказывает господин пастор Лахманн отцу и маме, сидя вверху на скамейке, но господин Тиле просто рвал и резал, пока от паспорта вообще ничего не осталось. Потом один служащий из соседней комнаты сказал: Позвольте, господин Тиле! — принес корзину для бумаг и подставил ее господину Тиле, и господин Тиле осторожно стряхнул туда эти обрывки. Потом господину Вейльхенфельду нужно было еще поставить дату и свою подпись на формуляре в пяти экземплярах. Что он ознакомлен с тем, что он больше не является немцем.