Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

И что же, спрашивает отец и ловко выдергивает длинную серебряную иглу из-под повязки, тебе в нем так не нравится?

Ланский, не задумываясь: Фамилия.

Почему?

Она воняет.

Вот как, говорит отец. А еще что?

Нос.

Он-то почему?

Слишком длинный.

Уж кто бы говорил, думает отец, глядя на нос Ланского, который тоже не маленький, только форма у него другая, но ничего не говорит. Но все равно для Ланского смотреть на господина Вейльхенфельда и ненавидеть его — это одно и то же. И походка у него тоже та еще, замечает он, когда отец, чтобы не было слишком больно, не сматывает старую повязку, как это он обычно делает, а уверенными движениями срезает ее с ноги своими острыми докторскими ножницами. У Ланского трое рослых светловолосых сыновей, сидят они только на хлебной похлебке и репе, но, слава богу, про таких, как Вейльхенфельд думают точно так же, как и сам он, старик Ланский. На котором, потому что он и сегодня тоже, несмотря на то что отец ему запретил, опять вставал и выходил во двор, рабочая куртка и рабочие штаны, и то и другое совсем мокрое от пота. Ботинки он расшнуровал, но снять не смог. Потому что он весь день дрова рубил, ведь в этом никакого вреда нет, коли на солнышке. А дни стоят очень солнечные этим августом тридцать восьмого года.

Но ведь именно это я тебе и запретил, не вылезай на солнце, осел ты старый, кричит отец, который не понимает, как можно быть таким бестолковым.

Ох, слишком уж много вы мне запрещаете, отвечает Ланский, который отцу, потому что тот чересчур много думает, не доверяет и даже иногда среди своих называет его размышляльщик.

Да, запретил, повторяет отец. И, когда повязка снята, приходит в такой ужас от состояния его раны, что только бормочет себе под нос: Ай-ай-ай! А потом грозится, чтобы образумить его, что, может быть, ногу даже придется отнять. Тогда будете ходить, как и я, дражайший, под вами деревяшка скрипеть будет, кричит он, имея в виду свою собственную деревянную ногу, заработанную, как он говорит, по бестолковости, которую он привез с войны, и теперь ему приходится каждый вечер ее отстегивать и задвигать под свою сторону кровати.

Но Ланский, которого он вот недавно, в мае от токсоплазмоза, которым, в общем-то, только скотина одна болеет, вылечил и жизнь ему, возможно, спас, его даже и слушать не хочет. Он говорит и говорит о господине Вейльхенфельде, на котором он прямо-таки помешался. Словно это господину Вейльхенфельду, а не самому Ланскому грозит умереть от той болезни или остаться инвалидом. И у этого чахлого, высохшего человечка такие дюжие сыновья, да еще трое! Вытянувшись на кровати, жуткая нога его, распухшая и гноящаяся, которую он ниже колена топором разрубил, когда дрова колол, торчит над спинкой, как будто приготовленная для хирургической пилы, он лежит с закрытыми глазами, на лбу блестят капли пота, и вдруг говорит, что этого паскудного выродка ни за что нельзя было пускать в наш город.

Вот как, говорит отец, почему же?

Потому что это была ошибка, что его пустили, кричит Ланский и с горящими глазами озирается в своей мрачной лачуге, где он живет, так, что отец даже пугается и думает какую-то секунду, что тот еще не вылечился от этой скотской болезни. Ланский, например, совершенно убежден, что самые красивые дома в нашем городе — вот, скажем, здание пассажа — все принадлежат господину Вейльхенфельду и что с тех самых пор, как он у нас появился, он втайне всем в городе заправляет и все просматривает из своего эркерного окна, до самой льномолотилки, даже к нему, Ланскому, в окошко заглядывает. При всем этом от дома господина Вейльхенфельда до каморки Ланского добрых шесть километров, не меньше! И все-таки Ланский постоянно чувствует на себе пристальный взгляд господина Вейльхенфельда. А когда отец ему говорит, что в городе господин Вейльхенфельд живет очень замкнуто, друзей у него нет и, насколько ему известно, нет также и состояния или каких-то других доходов, кроме пенсии, Ланский кричит, что не верит, и пытается, потому что ему нечего сказать на это возражение, лягнуть отца ногой.

Эй, Ланский, ты что, ты же меня всего перепачкаешь, кричит отец.

Ох, кричит Ланский, ох!

Значит, все-таки больно, спрашивает отец, потому что он не злорадный.

Больно, причитает Ланский, ух, больно.

А когда отец говорит, что все равно вот уж год, как никто в городе вообще не разговаривает с господином Вейльхенфельдом, Ланский начинает кричать: Я не верю вам! Не верю! — и у него даже пена вокруг рта появляется. Да, думает отец, как я и предполагал, это, по всей вероятности, рецидив скотской болезни. И уже потом, когда он пинцетом осторожно-осторожно входит в рану на ноге Ланского и действительно после долгих поисков находит несколько обломков кости, тот ему заявляет, что, попадись ему господин Вейльхенфельд в одиночку где-нибудь в лесу или в поле, он, Ланский, задушит его своими собственными руками, — и, подняв, показывает эти руки.

Ланский, говорит ему отец, поспокойнее.

Задушу, выкрикивает Ланский и лягает гнойной ногой сумрак своей лачуги. И в ярости хватает обеими руками другую ногу, как будто сейчас раздерет ее в клочки.

Ланский, кричит отец.

И пытается найти объяснение этому дикому вздору в той, вероятно, невыносимой боли, которую причиняет Ланскому его нога.

И жар у него тоже, наверное, есть, думает он про Ланского, которого жена его, совсем ссохшаяся от рождения трех белокурых великанов, низко над ним склонившись, беспрерывно поит из чашки какой-то мутной дымящейся бурдой.

Прошу вас, оставьте это, говорит ей отец и пытается оттеснить ее от кровати.

Нет-нет, ему надо пить, глядите, как он потеет, а то он у меня тут совсем истощает, чего доброго, говорит она и вливает ему в рот это пойло, которое тут же выходит у него из пор.

Прочь, прочь отсюда, думает отец.

И начинает быстро накладывать мазь на ногу Ланского, которую он ему, наверное, вот уже второй раз спасает, и делает новую повязку, чтобы наконец-то вырваться из этой лачуги на свежий воздух. Но все-таки он хочет еще раз прочитать нотацию Ланскому, попробовать его усовестить, ведь тот как-никак просто жертва своей глупости. Но едва отец, наложив мазь на его больную ногу и сделав повязку, в последний раз произносит фамилию Вейльхенфельд, Ланский приподнимается — может быть, он сам уже этого не замечает — на своей койке и с каким-то даже торжественным видом проклинает господина Вейльхенфельда, говорит, что место ему — в преисподней, о которой он, однако, не очень-то распространяется.

Молчите, Ланский, кричит отец, не берите на душу греха!

Но Ланский все равно проклинает Вейльхенфельда.

Да с вами вообще разговаривать невозможно, машет рукой отец. И складывает тампоны, пинцет, и пузырек с йодом, и склянку с мазью в свой черный докторский портфель, громко щелкает латунной застежкой и уже в шляпе направляется к двери. Как тут, когда отец наклоняется, чтобы выйти из лачуги и не разбить себе голову, Ланский, его жена поддерживает, приподнимается на своем ложе и запрещает отцу лечить господина Вейльхенфельда, отец как-то вскользь упомянул, что у того сердце больное.