Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Это еще почему, спрашивает отец, вы, наверное, не заплатили за воду?

Что вы, что вы, говорит господин Вейльхенфельд, как всегда.

Тогда отец выходит в кухню, вода действительно не идет.

Подождите меня, говорит он и усаживает господина Вейльхенфельда на кушетку. И надевает шляпу, и идет в управление, которое за водопровод отвечает, проходит по длинным коридорам, по канцеляриям и приемным и наконец нашел господина Хойера, потребовал от него объяснений и спросил его прямо: Господин Хойер, почему вы отключили воду у господина Вейльхенфельда?

Господин Хойер, которому вопрос неприятен, говорит: Тс-с-с, не так громко! — встает из-за своего стола и заводит отца в уголок, где их никто не услышит. Видите ли, говорит он, поймите меня правильно, ведь это всего лишь шутка.

И в чем же здесь шутка, господин Хойер, спрашивает отец.

Ну, говорит господин Хойер, такая, знаете ли, идея.

Ваша?

Да.

Так вот, господин Хойер, говорит отец, строго посмотрев на него, человек, с которым вы играете эту шутку, — мой пациент. Он серьезно болен, ему необходимо много пить, а теперь в его доме нет воды. Но об этом вы, видимо, и не задумались, не так ли?

Нет, говорит господин Хойер, об этом я не подумал.

Прекрасно, говорит отец, если вы об этом не задумывались, я был бы вам весьма признателен, если бы вы вновь включили воду в его доме.

Короче говоря: то, что его теперь переведут, знали все. Господин Вайс, он над Хойерами живет, узнал об этом в ратуше, господин Краппес слышал это от пастора Лахманна, а господин Грайм, когда он в пятницу увидел, что у господина Вейльхенфельда темно, даже подумал, что его уже перевели, и поэтому удивился, когда в субботу снова увидел у него свет. И фрау Верхёрен, увидев господина Вейльхенфельда в пятницу к вечеру — уже трибуна была сколочена и флаги развевались, — как он гулял по саду, так удивилась, когда увидела его еще в субботу, что даже ему уже и не кивнула. Она подумала, что через день-два его все равно у нас больше не будет. Даже фрау Ульманн знала, что его переведут, хотя она из своей квартиры — точно так же, как господин Магириус из своего дома в Руссдорфе — вот уже год, как не выходила. Когда у нее ноги парализовало, она попросила, чтобы ее кровать пододвинули к окну, и теперь целыми днями она глазеет на Хайденштрассе, отец ничего не имел против. Тогда она хотя бы сидеть будет, а не лежать, что делать, если уж она теперь совсем не ходит, говорил отец маме. Только не ложитесь, фрау Ульманн, ни в коем случае не ложитесь, говорил он ей каждый раз, уходя, после того как прослушал ее. Больше сидите, фрау Ульманн, только сидите, прикрикивал он и грозил ей пальцем. Потому что если вы приляжете, сказал он однажды и хотел прибавить, вам уже никогда не встать, но этого не сказал. И теперь фрау Ульманн все время сидела у окна и всегда знала, что у нас происходит.

Может быть, отец последний остался, кто не знает, что господина Вейльхенфельда переводят. В понедельник он его еще раз прослушал, во вторник ему надо съездить в Берлин. Но в среду, когда мы одни, происходит что-то совсем-совсем другое. Свирепая буря подхватывает наше последнее ореховое дерево, вырывает его из земли, сметает его с нашего двора и несет его над нашим городом, и над страной, и над всей вселенной, я это ясно вижу, лежа в постели, через окно, которое мама предусмотрительно накрепко закрыла и завесила шторами. Если б я мог предположить, говорит отец, вернувшись, когда мы после ужина стоим рядышком у окна и смотрим не на деревья, как раньше, а на оба многоквартирных дома, тогда, говорит он, тогда… Но больше он ничего не говорит. Может, он забыл, что хотел сказать, или ему стало ясно, что и он, даже если бы знал об этом переводе, ничем бы не смог помочь господину Вейльхенфельду? Потому что теперь господину Вейльхенфельду уже никто не поможет, даже молитвами, говорит нам мама. Поэтому мы больше не думаем про него, а лучше мы будем думать про праздник.

В воскресенье — праздник, каждый может прийти, каждый — желанный гость. Кое-что на празднике даже даром раздают, например, шарики воздушные. И пряники, теплые еще, обсыпанные сахарной пудрой, с начинкой из мармелада. Их кидают нам с высокого балкона нашей ратуши. Стоишь в толпе, поднимаешь руку и как крикнешь: Барышня, сюда, пожалуйста, пряник! — и уже летит тебе пряник. Только их все время взрослые ловят, а мы все промахиваемся. А некоторые пряники падают на мостовую, и их растаптывают. Одну маленькую девочку, она нагнулась, чтобы взять себе один, толкнули и чуть было вообще насмерть не задавили, ее отец успел ее прямо в последний момент из-под ног вытащить. Ну ладно, все равно праздник начинается после обеда в воскресенье и кончается только в понедельник, уже к утру. Ничего подобного у нас вообще никогда не было, а если и было, то уже совсем давно. Это праздник родного края, сегодня мы чествуем основание нашего города, которое было давно, очень давно, а когда — никто не знает, говорит отец. Поэтому и основание это можно завтра праздновать или через пять лет с таким же успехом, как и сегодня, говорит отец и машет рукой. Но в празднике этом все равно участвуют все взрослые и все дети нашего города, все в маскарадных костюмах, какие им определили, и в тех гильдиях, куда их приписали. Гильдии разделяются по важности: княжеская чета, княжеский двор, воины, музыканты, крестьяне, ткачи, дровосеки и угольщики, потому что раньше все это у нас в городе было. Пожилым людям, которые уже не могут, переодевшись в маскарадные костюмы, участвовать в процессии, раздают флажки, чтобы они стояли каждый у порога своего дома и ими размахивали. Под конец праздника, если не будет дождя, будет фейерверк, который устроен так, чтобы с келлеровского луга, куда процессия придет, было видно, как наши дома подсвечиваются в разные цвета ракетами.

Мы идем вместе с процессией, я — дровосек, а сестре достался костюм угольщика, а у отца дежурство в Городской аптеке, он сидит перед шкафом с лекарствами и ждет, когда начнут приносить раненых, потому что на подобных празднествах раненые всегда бывают. А мама сидит у окошка, смотрит на улицу и ждет, чтобы праздник поскорее кончился и мы вернулись и ей про все рассказали. Мы с сестрой в двух разных гильдиях, поэтому мы почти не видим друг друга. На мне такая шляпа, как у дровосеков, с острым верхом, их прямо в последний момент к нам в школу привезли и раздали и нахлобучили нам на головы, хотя никто не хотел их надевать, потому что над ними все смеются и на настоящие дровосековские шляпы они совсем не похожи. Все время кто-нибудь подходит из других гильдий, даже наши учителя иногда, показывают на наши головы и спрашивают: Что это на вас за шляпы такие? Или они спрашивают, кто мы, и мы отвечаем: Дровосеки, господин Шпербер, разве это не видно? А господин Шпербер говорит: Нет, не видно. Я уже ненавижу свою дровосековскую шляпу, лучше всего ее вообще куда-нибудь зашвырнуть, но этого нельзя. Только вот топор, который нам тоже как дровосекам положен, его я возненавидел еще больше. Это такой топор, скорее похожий на колун, во всяком случае, его попытались сделать таким, чтоб он был немножко похож. У него лезвие, чтобы ничего не случилось, ненастоящее, из картона, и оно покрашено серебряной краской, как будто оно из стали. Их тоже, потому что праздник так плохо подготовлен, раздавали уже в последний момент, а топорище каждый должен был принести с собой.