Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Тут кто-то кричит: Вот они.

Ему повезло, он схватился за правильную дверь, и вот он уже в кабинете. А там — до самого потолка, как будто сыпь на всех стенах: книги. Остальные сразу бегут к нему, врываются в кабинет. И вымещают на книгах свою злобу, которая накопилась в них еще в школе, а потом только росла и росла, говорит отец. Они хватают книги с полок, раздирают их в клочья и топчут их. Но, господа, пытается он сказать. Но, как будто совсем не хочет мешать их делу, не заходит к ним в кабинет, а отшатывается от него. И прислоняется, наверное, ему плохо стало, к косяку, ухватившись рукой так, что даже косточки побелели, за ручку двери. Слишком реальным был для него этот кошмар, говорит отец. И смотрит с порога, как они, не торопясь, прохаживаются вдоль полок и выхватывают с них книги, которые им не понравились, по три, по четыре и через окно в эркере, которое кто-то из них уже широко распахнул — дырка в стекле им показалась мала, — швыряют их в палисадник, заросший кустами сирени, которая уже отцвела, они падают в кусты и перелетают через них, и слышно, как они шлепаются о мостовую Хайденштрассе.

Мальчики, говорит он, господа.

Не вмешивайся, пока это тебя не касается, даже и не пытайся, Цветик, не суйся, ты чё, не понял, говорит один из детей и подходит к нему. Мужественными, решительными шагами, потому что на нем сапоги. И сигарета меж пальцев, чтобы дымило. Чтобы на него не передался запах господина Вейльхенфельда. Вник, нет, спрашивает ребенок.

Да, говорит господин Вейльхенфельд и опускает глаза.

Нам надо все это… проверить, заявляет ребенок.

Есть необходимость, чтобы все это было… проверено.

Я знаю, говорит он.

Ведь они твои, эти… книги, а, спрашивает ребенок.

Да, говорит он, они мои.

Ты их читал?

Да.

Вот видишь, говорит ребенок. Потом его взгляд падает на банку с медом, из которой господин Вейльхенфельд время от времени съедает ложку, когда он голоден или устал. Без этого меда он, наверное, уже давно свалился бы, говорит отец маме и нам. Банка стоит на краешке срединного стола, сидя у окна, он как раз ее может достать.

Что это, спрашивает ребенок.

Мед.

А зачем он тебе?

Я его ем, говорит он.

Ешь, говорит ребенок и берет ее со стола, безучастно, как бы между прочим. Открывает банку, лезет туда пальцем и облизывает его. Ешь, значит, спрашивает он еще раз и ставит банку назад.

Да, говорит господин Вейльхенфельд.

Тогда ребенок отходит на шаг, чтобы ему лучше было видно господина Вейльхенфельда. На шее у него белое кашне — хотя и из искусственного шелка, — совсем как у пилотов легиона Кондор, чьи лица он изо дня в день изучает в газетах, которые он бережно забирает с собой, когда в спальне его родителей — своей у него нет — начинает смеркаться. Он, как и все остальные, провел в нашем городе всю свою жизнь и сегодня ночью неожиданно натыкается на господина Вейльхенфельда, даже не подозревая, что есть что-нибудь подобное. Это не входит в его смазливую, прилизанную головку. Ребенок строен, у него ровные зубы, пройдет какое-то время, он заматереет, станет более угловатым. У него светлые волнистые волосы, одна прядь падает ему на лоб. Под его плебейским, но крепким черепом скрывается несколько истин. Их немного, но они есть, простые и надежные. В общем-то, он ничего не имеет против господина Вейльхенфельда, ему просто сказали, что легче станет дышаться, если того не будет.

Хочешь, спрашивает ребенок и протягивает ему пачку сигарет.

Спасибо, говорит господин Вейльхенфельд, отказываясь.

Тогда ребенок делает такое движение рукой, словно он хочет потушить свою сигарету о его лицо. Как будто он забыл, что господин Вейльхенфельд уже почти что мертвый, что, собственно говоря, перед ним в черном костюме стоит, опираясь на стену, труп. Тогда он его даже убить хочет. Ребенку лет семнадцать, ну, может быть, восемнадцать, когда он стоит перед господином Вейльхенфельдом и хочет его убить. Ведь кому-то придется это сделать, говорит он себе. И возбужден он уже вполне достаточно, чтобы убить, этого просто со стороны не заметно. Его дыхание равномерно, сердце его бьется совершенно спокойно. Лишь чуть-чуть заметно, как бьются жилки у висков. Но потом ребенок передумывает и прячет нож, который он мысленно уже вынул из ножен, обратно. И только дергает смущенно улыбающегося господина Вейльхенфельда за ухо, как его самого иногда до сих пор еще дергают.

Ухо, говорит он.

Да, говорит господин Вейльхенфельд.

Хочешь, мы его тебе отрежем?

Нет.

Еще бы, говорит ребенок.

После того как они часть его книг — может, килограммов сто — выбросили из окна и растоптали все рисунки и фотографии, которые висели на стенах, — квартет, его мертвый квартет! — они ушли, рассказывает отец маме и нам. Через дверь коридора, которая, как ни странно, осталась целой, хотя она застекленная. На ней господин Вейльхенфельд еще, так, чтобы видно было, на уровне глаз, записочку себе прикнопил, когда бакалейная лавочка открыта, а они ее, уходя, сорвали и тоже растоптали. Господин Вейльхенфельд в угол отошел, чтобы внимания больше на себя не обращать.

Ладно, Цветик, на сегодня хватит, кричат они. И не дури тут, мы еще придем. Теперь-то мы знаем, где ты живешь.

Пожалуйста, говорит он, как вам будет угодно.

Тогда будь вежливым и скажи нам «до свидания».

До свидания.

Вот так вот, говорят они. И топочут вниз по лестнице, швыряют выброшенные из окна книги в грузовики и разъезжаются или расходятся по домам, усталые, но довольные. Так, около часу ночи, рассказывает отец. А господин Шиндлер, который раньше был коммерсантом, а теперь продает почтовые открытки, утверждает, что было это около полуночи. А фрау Штокк, которая спряталась за гардину, чтобы ее не заметили, и видела, как они к нему вошли и как обратно вышли, говорит, что уже второй час был.

Но она совершенно не устала, могла бы еще целыми часами стоять и смотреть. Да и про погоду в эту ночь тоже говорили разное, рассказывает отец, он беседовал со своими пациентами, которые наблюдали происшедшее, человек шесть-семь. По словам господина Бергера, который под башмаком у жены, был дождь, а господин Биеле говорит — не было. Для фрау Миллер-через-и ночь была темная, а для господина Шёпке — светлая, тысячи звезд, которые он даже собирался посчитать, но потом все-таки не стал. Фрау Хойер говорила, что хотя это еще был июнь, но совершенно точно — среда, а господин Мюллер-Заар, неизлечимо больной, с ним отец еще успел переговорить обо всем этом до его смерти, вспомнил только про то, как на мармеладную фабрику звезда упала. Но какая тогда погода была, об этом господин Мюллер-Заар уже ничего не мог сказать.

После своих утренних визитов и завтрака отец, держа сигару, которую он как врач запретил себе, то меж пальцев, то во рту, рассказывает о том, как он ездил на льномолотилку, где пластом лежит на своей койке пятидесятивосьмилетний Ланский, он там работает поденно, и у него нога загноилась. И пока отец осторожно выдавливает у него гной из ноги, тот рассказывает о том, какое отвращение он испытывает к господину Вейльхенфельду, хотя его совершенно не знает. Но как-то раз со спины его видел и сразу же понял, что это за тип.