Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Фрау Абфальтер даже выронила камешки, которые у нее еще на ладони были, так он ее своим видом напугал. И она даже доброе утро не говорит. Но потом она взяла себя в руки, и откашлялась, и кричит, чтобы отец скорее пришел на Хайденштрассе, 26, там нужно кое-что освидетельствовать.

А кто вы, говорит отец, который без очков хотя кое-что и различает, потому что уже почти рассвело, но не узнает фрау Абфальтер, потому что видел ее только мельком.

Ах, я же это, фрау Абфальтер, слышит он снизу, которая к господину Вейльхенфельду ходит.

Тогда отец ее узнает.

Но, фрау Абфальтер, вы имеете представление, который теперь час, кричит ей отец, который и сам этого не знает и все еще со сна никак в себя не придет. И запахивает пижаму на груди, потому что по утрам у нас вокруг дома всегда холодный ветер гуляет. Только чтобы я что-то там освидетельствовал, вы являетесь в такую рань? Что там такое стряслось?

Тогда фрау Абфальтер говорит, что это из-за господина Вейльхенфельда, потому что господин Вейльхенфельд теперь мертвый.

Ах, говорит отец и, пошатнувшись из-за своей ноги, вцепляется в подоконник, чтобы удержаться. И говорит: Так, значит, вы…

Да, говорит она, как я к нему-то зашла, так прямо сразу и наткнулась на него.

Хорошо, сейчас иду, говорит отец совершенно спокойно, потому что он уже вспомнил, что его не должны волновать жизнь и смерть его пациентов, даже если их очень жалко, он только так, немножко откашлялся. Это покашливание и маму разбудило.

Кто это, спрашивает она отца.

Фрау Абфальтер, говорит отец, она у господина Вейльхенфельда…

А что ей нужно?

Ах, говорит он, господин Вейльхенфельд умер, ты спи.

Потому что у отца врачебный долг, и он теперь уже не может спать, а достает свою ногу из-под кровати, пристегивает ее, надевает вчерашнюю сорочку, брюки и пиджак и на прощанье, как всегда, целует маму в щеку. Берет в прихожей свою тирольскую шляпу и трость, и вот они вместе с фрау Абфальтер, которая сидит рядом с ним, и под ее плащом еще надет прорезиненный фартук для уборки, в утренних сумерках по малолюдным пока улицам нашего города едут в авто на Хайденштрассе. А я, хотя это было ужасно, наверное, опять заснул, пока не стало светло сперва над мармеладной фабрикой, а потом и у нас в комнате. И люди в этих домищах напротив не стали просыпаться, и вставать, и шуметь, и раскрывать окна, чтобы слышно было, как они шумят. От этого я просыпаюсь и снова узнаю — во сне я про это забыл, — что господин Вейльхенфельд умер.

Отец, наверное, сумел стряхнуть с себя сонливость и быстро вошел в квартиру на Хайденштрассе, ему хотелось поскорее все закончить.

Чуть было не споткнулся и, может быть, еще, чего доброго, сломал бы себе что-нибудь о порог, говорил он маме, когда он тогда рассказывал ей обо всем на кухне.

Как и дом любого человека, который уходит от нас неожиданно, вдруг, квартира господина Вейльхенфельда тоже стояла открытой, но туда еще никто не заходил, который что-нибудь трогал, или взял с собой, или что-нибудь об стенку разбил, и мебель вся еще стоит. Отец опасается, что при осмотре трупа фрау Абфальтер, которая от него ни на шаг не отходит, начнет ему помогать, или толкнет его, или просто на него смотреть станет, он кладет ей руку на плечо и отодвигает ее в сторонку.

Не стоит подходить так близко, фрау Абфальтер, это, право же, не нужно, говорит он. Вот, присядьте пока в кухне и сварите себе кофе.

А вам не сделать кофе, господин доктор, спрашивает она отца.

Да, пожалуй, и мне сделайте, говорит отец фрау Абфальтер, я ведь сегодня кофе не пил.

А какой вам сделать? Покрепче?

Ах, ну сделайте какой-нибудь, только без сахара, говорит отец фрау Абфальтер и подталкивает ее на кухню. Потом он запирает за ней дверь и приступает к работе.

Он раскрывает свой докторский портфель и вместо стетоскопа, который он всегда прикладывал господину Вейльхенфельду к груди, вытаскивает формуляры, которые он на случай, если дело уже безнадежно, всегда при себе носит. И идет по квартире с формулярами в руках. И так как он забыл спросить фрау Абфальтер, в какой комнате она наткнулась на господина Вейльхенфельда, ему приходится идти из комнаты в комнату и искать его. В этих комнатах, которые отцу, конечно же, хорошо знакомы, сегодня, в понедельник, потому что господин Вейльхенфельд умер, витает нечто, что начинает давить на него, на голову, на грудь, на плечи. У же в первой комнате, в которую он заходит, это гнетет его. И хотя он очень внимательно осматривает ее, долго не может узнать, ему приходится прямо-таки продираться сквозь это тревожное нечто, которое вдруг появилось на стульях, на шкафах этой комнаты, свисает со стен, с ламп и, когда отец проходит мимо, цепляется за него и остается на одежде, на руках, на мыслях. Но отец, стиснув зубы, продирается сквозь это свисающее, тревожное. При этом, потому что он долго не может найти господина Вейльхенфельда, он делает интереснейшие открытия. Кажется, будто господин Вейльхенфельд, который так все-таки и не успел объяснить отцу свою философию, а под конец у него, наверное, и вообще никакой философии не осталось, пройдя по всем этим комнатам, наполнил и их своей агонией, отметил их смертью. Отцу кажется, что везде он находит следы этого умирания, рассеянного по всей квартире, везде ему попадаются вещи, которые господин Вейльхенфельд как будто пометил своей смертью. Да, конечно, это был яд, думает отец, это был для него лучший выход, и чувствует во всех комнатах запах яда и господина Вейльхенфельда. А потом, когда господин Вейльхенфельд уже принял яд, он, видимо, в волнении от того, что сейчас придет — его смерть, — стал бегать по разным комнатам и оставил в них вот это тревожное и гнетущее, и оно распространилось по всей квартире. Как будто он никак не мог решиться, в какой же комнате ему закончить свою жизнь, сказал отец маме в тот вечер, когда ужин наконец-то уже стоял на столе, он положил назад уже взятый и разрезанный кусок хлеба и сказал: Еще не то будет. И потом — пыль везде, рассказывает он дальше, имея в виду квартиру господина Вейльхенфельда, которую он с формулярами в руках обходит, чтобы его найти. Шкафы везде стоят распахнутые, ящики вытащены, белье перерыто, все разбросано и валяется, как будто до отца еще тут кто-нибудь побывал. И наверное, господину Вейльхенфельду, который столько лет провел без движения, тогда страшно захотелось подвигаться, и он несколько раз с развевающимися полами халата пробежал по всей своей квартире. Однако меня это не удивляет, он всегда ходил чуть быстрее, чем ему можно было, говорит отец маме. Позднее, очевидно, его, как и при всех отравлениях, охватило желание пить, пришла Дарданеллова жажда, потому что везде стоят стаканы. В спальне, рядом с кукольной кроваткой, лежит даже цветочная ваза, наверное, господин Вейльхенфельд и из нее пил, а потом бросил рядом, на пол, и там лужа. А в кухне вообще кран открыт, и старая собачья подстилка лежит на кафельном полу, в которую он, наверное, укутался. Потому что под конец его бросало то в жар, то в холод, а стены, окна, часы, другие вещи в комнате расплывались у него перед глазами, словно он смотрел на все сквозь матовое стекло, рассказывает отец. Да, именно так говорят, говорит он мне, словно сквозь матовое стекло. А потом у него началась рвота с кровью, и отец идет по этим следам, слегка наклонившись, потому что еще темно, иначе он может потерять следы. В конце концов господин Вейльхенфельд выбрал свой кабинет, вероятно решив умереть на кушетке под остатками своих книг, говорит отец маме в тот вечер, когда у нас на кухне так долго не зажигали света, и рассказывает, как он шел по следам господина Вейльхенфельда.