Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Эти слова, список слов, который он собрал в последнее время, слова, бывшие травмой, повреждением, порезом на коже; возбуждением; слова, при помощи которых ему хотелось рассказать историю, отрывочно, он один с этими словами, с этими возбуждающими словами, и все должны слушать, а потом сказать: да, так точно это и было, теперь мы этого никогда не забудем, после этого описания; он пытался все выразить в этих словах, пытался их эксплуатировать, выжать, вытянуть из них все, повалять их, но выдавить, побить их, взорвать, разрушить — ему хотелось увидеть, будут ли они защищаться, запираться, прятаться, удирать от него, лопаться, не поддаваться ему, умолкать — или они устремятся на него, окружат его, нападут, изобьют, разорвут на части, разрушат или даже проглотят его, пока он вообще не исчезнет, только они, слова, только еще слова, только они одни, слова.

Слова и пустота.

В «Истории русской литературы» Петерса он прочел, что Тургенев списал главного героя своего романа «Рудин» с Б-а. В сороковых годах Б. подружился с Тургеневым; в Берлине они вместе слушали лекции Шеллинга и несколько раз встречались в Париже. У Гильома он нашел указания на то, что Б. в последние месяцы перед смертью неоднократно просил почитать ему вслух из «Рудина».

Когда Лючер посетил его в Невшателе, тот рассказал ему о чтении забытого в наши дни романа. Тургенев воспринимал Б. искаженно, чисто внешне и очень неуверенно, как мог воспринимать в соответствии со своим образом мышления мелкий русский помещик. Революционную деятельность он показывает в эпилоге на одной странице и, конечно, заставляет героев погибнуть на баррикадах Парижа — впрочем, достаточно неожиданно. То, что Б. впоследствии якобы полюбил эту книгу, он объяснил себе по-своему, набросав такую сцену.

Когда Б. приехал в Лугано на виллу «Бессо», он потерял всякий контакт с Кафиеро и остальными итальянскими революционерами. Однажды вдруг, к его большому удивлению, приехал Аркадий Тюгин и остался на несколько дней. Кафиеро не знал ничего об этом посещении, и было даже к лучшему, если бы это оставалось в секрете. В действительности Кафиеро послал Тюгина в Лугано следить за Б. Раньше Б. не слишком ценил Тюгина, он вел себя с ним чересчур замкнуто и холодно; он не видел в нем того, что его восхищало в молодых людях: пламенного идеализма. Однако теперь он был счастлив поговорить с ним по-русски и даже упрекал себя, что раньше обходился с ним не слишком вежливо. Однажды он попросил Аркадия почитать ему что-нибудь вслух из «Рудина». Впервые он получил книгу в 1856 г., Муравьев привез ее ему из Москвы в Сибирь со словами: «Вся Россия говорит, что РУДИН списан с тебя». Он тогда полистал книгу, полный презрения к автору, и везде наподчеркивал и наставил вопросительных знаков, а потом послал книгу Тургеневу. Теперь, когда Аркадий прочел вслух первые страницы, он понял, что это другая книга. То ли он сам так изменился? Или время? Грустное, меланхолическое настроение русской жизни охватило его…

Дальше, говорил он, дальше, переверните первые сто страниц. Я больше никогда не увижу Россию, живым уже не увижу. Читайте дальше. И когда Аркадий прочел про Дарью Михайловну, про Наталью Алексеевну и про болтливого Пегасова, он опять нетерпеливо махнул рукой. Дальше, сказал он, прочтите о Рудине, читайте то, что написано обо мне.

— Гениальность в нем, пожалуй, есть , — возразил Лежнев, — а натура… В том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет… Но не в этом дело. Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм; а это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был и прав, и не прав тогда. Холодность эта у него в крови — это не его вина , — а не в голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не плут; он живет на чужой счет не как проныра, а как ребенок… Да, он действительно умрет где-нибудь в нищете и в бедности; но неужели ж и за это пускать в него камнем? Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? Что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый все это испытал на себе… Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин.

— Браво! браво! — воскликнул Басистов , — как это справедливо сказано! А что касается до влияния Рудина, клянусь вам, этот человек не только умел потрясти тебя, он с места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя!

— Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм — чепуха, космополит — нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Но опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны. И дай бог, чтобы несчастье вытравило из него все дурное и оставило одно прекрасное в нем! Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни… Пью за тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина! [22] И. С. Тургенев. Собр. соч., т. II, Гослитиздат, 1961, с. 88–90.

Б. впервые утер глаза, потом — через какое-то время — он начал смеяться, он смеялся, он так смеялся, что все его тело содрогалось, и у него начался приступ кашля. Успокоившись, он попросил: «Читайте дальше, Аркадий Андреевич, читайте конец…»

В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместья св. Антония батальон линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только и думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.