Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Да, он, кажется, читал, что Раймер подорвал пластиковой бомбой нефтебак в Ингольштадте. Он считал это бессмысленным. Когда Раймера арестовали, он уехал в Швейцарию. Его нельзя обвинить, потому что он не имел никакого отношения к покушению и в течение нескольких месяцев вообще не видел Раймера… впрочем, он еще раньше носился с мыслью отправиться в Локарно или в Neuchâtel, чтобы заняться биографией Б. Он почувствовал облегчение, поскольку никогда не был поставлен перед необходимостью серьезного решения… Итак, все-таки Базаров. Для которого радикальная перемена была лишь игрой? Конечно, правила игры имеют силу, пока игра не закончена. Никому не приходило в голову, что произойдет, когда игра превратится в действительность. Игра продолжается, пока каждый участник исполняет определенную роль. Покушение, наверное, нарушило правила игры. Однако так далеко дело не зашло. То есть правила игры и были таковы, чтобы ничего не менялось.

После долгого молчания он все-таки сказал: «Надо изменить действительность».

Потом, вечером, в пивной, они купили газеты. Он показал на одну статью: «Члены IRA подожгли в двух ирландских провинциях усадьбы «German Landlord». «Вот, — сказал он, — пропаганда действием».

Он спокойно вспоминает об этом. Последний разговор произошел между ними.

Он понял, что придет день, когда все это перестанет его интересовать: чтение писем к Огареву, Герцену, Фогту, Рейхелю, Реклусу, Гильому и другим, петиции, полемические статьи и споры из-за Интернационала, полемика и атаки или защита в желтой прессе, его посещения каких-то родственников Б., людей, бывших с ним в родстве, или друживших с Б., или когда-то однажды с ним встречавшихся, он не узнал ничего, что уже не было бы опубликовано (это есть только в давних, забытых анархистских газетах). Тихое возбуждение, тайный триумф, с трудом подавляемая радость открытия, когда в руки ему попадалось еще не опубликованное письмо или неизвестный отрывок текста, — на их место каждый раз приходило равнодушие, ведь эти открытия ничего не меняли.

Он связался с профессором Фогтом, заведующим урологическим отделением в кантональной бернской больнице, тот, как ему было известно, состоял в каком-то родстве с тем д-ром Адольфом Фогтом, что заботился о Б. в последние дни перед смертью. Фогт и старый друг Б-а с дрезденских времен музыкант Адольф Рейхель были у постели Б-а, когда он умер 1 июля без четырех минут двенадцать пополудни. Говорят, последние слова были: « Мне больше ничего не нужно… моя песенка спета ». И другой перевод: «Мне ничего не нужно, я хорошо сделал свое дело». Рейхель в письме к Гамбуцци от 6 июля 1876 г.: « Через час после смерти я увидел его обмытым и одетым и поразился красотой его лица, на котором лежал великий покой». Об этом есть записи. Что нового может сообщить этот профессор? Тем более сегодня? Он опять отменил визит.

Он заперся в своей комнате и выходил очень редко. В городской библиотеке тоже появлялся нечасто. Иногда он сидел тут за своим маленьким четырехугольным, крытым зеленым бархатом столом, включив свет, положив перед собой стопу нетронутых книг. Он рассматривал пожелтевшие фотографии и рисунки, которые хранил в папке: Б., Вагнер, Нечаев, Герцен, Огарев, Гильом, Кафиеро — он все смотрел и смотрел на них в надежде прочесть на их лицах больше, чем в их трудах, письмах и записках, где он не нашел того, что искал. (Но что он искал?)

Например, Нечаев.

Кто он был на самом деле? Был ли он таким, каким представил его в своих воспоминаниях Огарев? Или княгиня Оболенская? Или полицейский комиссар Порфирий Петрович? Или Стемпковский, единственный действительно, по-видимому, любивший Нечаева и в конце концов выдавший его полиции, когда Нечаев хотел его покинуть, чтобы переехать к молодому Владимиру Салье. В любом случае он был не таким, как его видел Б.

Он взял несколько книг и папку с портретами с собой домой. Он теперь целыми днями лежал в постели. Не хотел никого видеть. Прошло много времени с тех пор, как он встречал нескольких молодых людей в кафе-баре при почте, с ними он с удовольствием побеседовал. Разговоры. Они тянутся бесконечно. Нет ничего, о чем бы не говорили. Все было как в свое время в Берлине. Он уже тогда хотел уйти. Прочь от праздной болтовни! Но каждый вечер он впутывался в новые разговоры. Разговоры. Иногда до полуночи. Герцен сказал о Б., что он был страстным и эмоциональным собеседником. Карл Фогт, которого он посетил в Париже, «наскучив как-то слушать бесконечные толки о феноменологии, отправился спать. На другой день утром по дороге в Jardin des Plantes он снова проходил мимо той квартиры, приоткрыл дверь — Прудон с Б. сидели на тех же местах перед потухшим камином и оканчивали в кратких словах начатый вчера спор» [19] А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. X, с. 190–191. .

С этим кончено.

Вольфф, посетивший его тогда в Neuchâtel, рассказывал, что застал его в таком состоянии, которое можно было назвать лучше всего «полной потерей интереса к своему собственному телу». Однако он не установил никаких признаков болезни (и душевной в том числе). Он нормально говорил, быть может, только чуть тише, чем обычно. Поразительно было лишь то, что на вопросы, заданные ему Вольффом, он отвечал не сразу, и ответа приходилось ждать долго. Вольфф предположил, что он страдает временной депрессией, в чем, собственно, не было ничего удивительного. Он будто бы сказал ему тогда (во второй половине дня) под вечер, что зимой хотел бы опять поехать в Берлин. А до этого надо закончить книгу, тут он добавил дословно вот что: «По крайней мере, самые важные главы».

В подробности он не вдавался, однако предположительно речь шла о биографии Б-а, о которой раньше он не раз упоминал.

30 мая 1870 г. Б. пишет «Наставление» своим друзьям, в котором просит их о помощи в деле Невиля (т.е. Нечаева). Н. был арестован в Цюрихе, и опасались его высылки в Россию, где он обязательно был бы приговорен к смерти. Газеты сообщали, что посланы петиции в бундесрат, чтобы назначить открытое собрание в Цюрихе. Но тут выяснилось, что вместо Нечаева полиция арестовала Сергея Серебряникова, который был выпущен на свободу.

24 июля Б. пишет из Невшателя к Валерье: «…я умоляю, ради самих себя, прекратите все ваши отношения с Нечаевым и его маленьким компаньоном Владимиром Салье и, если возможно, совсем от них спрячьтесь».

А в письме от 19 августа он обвиняет Нечаева в предательстве: «Да, он нас предал и одновременно предал то, что мы ему передали, и твердо полагались на него. Да, еще в прошлом году он похитил наши письма…»

Что произошло между 30 мая и 24 июля?

Об этом нет никаких сведений, никаких источников, мы никогда этого точно не узнаем. Мы можем только догадываться.