Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица

В то время я этого, разумеется, не понимал. Просто принимал все как должное, включая права, за которые родители моих отца и матери были бы готовы пойти почти на что угодно. Право жить, где хочу, ходить в школу, путешествовать и выбирать работу по собственному усмотрению. Обо всех этих привилегиях, как и об отпуске по уходу за ребенком и бесплатном образовании, мы просто не задумываемся, пока они существуют. Мы, скорее, жалуемся и требуем большего или пытаемся, как я, бежать от тех подводных камней, которые способна создать подобная защищенность. Позволить себе такое могут только люди, выросшие в условиях безопасности.

Тот, кто однажды испытал на себе отсутствие основных прав, вероятно, больше всего стремится тихо слиться с серой массой и стать таким, как все. Если принять это во внимание, то, что мой дед сменил фамилию, предстает уже не малодушием, а совершенно естественным поступком. Даже не знаю, почему я раньше считал, что с его стороны было трусостью отказаться от собственной идентичности. Возможно, я посмотрел слишком много фильмов с героями–одиночками, отстаивавшими то, во что они верили, или же я просто не бывал в ситуации, когда за какой‑то поступок приходилось платить слишком высокую цену. Ведь очень легко представлять себе или даже точно знать, как следует действовать, если ты сидишь на безопасном расстоянии с готовым ответом в руках. Именно это происходит, когда я иронизирую по поводу трусости моей страны во время войны или беззубой шведской дипломатии, вылившейся в молчание и отказ от оглашения собственной позиции. Но, как уже говорилось, легко быть храбрым на расстоянии. Гораздо труднее, когда тебе известна цена вопроса. Однажды, когда я исходил желчью по поводу "так называемого" нейтралитета Швеции, сын вдруг сказал:

— Я считаю, хорошо, что они струсили.

— Что ты говоришь? – удивился я.

— Шведы, – пояснил Лео. – Хорошо, что они струсили во время войны.

— Почему же? – спросил я. – Что ты имеешь в виду? И тут он посмотрел на меня таким взглядом, который дети приберегают для взрослых, если те настолько тупы, что им даже не стоит объяснять.

— Потому что люди избежали войны, папа, – в конце концов произнес он. – Потому что им не пришлось умирать.

Даже Рут придерживалась аналогичного мнения, когда речь заходила о нейтралитете.

— Многие укоряют шведов за их действия во время войны, – говорила она. – Но мы должны быть благодарны им за то, что выжили. Если бы Швеция не проводила такой политики, мы бы все погибли. Мы видели после войны список, который лишь подтвердил наше предположение: мы значились среди первых, кого немцы приказали бы депортировать.

Сидя в баре и заказывая один бокал пива за другим, я размышляю над этой и другими историями, услышанными от родственников с маминой стороны. И мне приходит в голову, что они, пожалуй, рассказывали не все. Несмотря на то, что в их рассказах присутствовали жуткие места, заостряли внимание они прежде всего на светлом. На единстве и сплоченности, на том, как им, невзирая на трудности, удалось построить в новой стране хорошую жизнь. Полагаю, такой выбор делался в высшей степени осознанно. Это становится особенно очевидным в старом интервью Хайнца, запись которого я смотрел перед нашим отъездом в Польшу.

Дедушкиного брата спрашивают, каково ему было сидеть в концлагере. Услышав вопрос, он замирает и смотрит на задавшего его человека с таким изумлением, будто не может поверить своим ушам. Его ответ, когда он наконец раздается, далек от ожидаемого. Хайнц не упоминает ничего из того, что рассказывал мне Киве. Как их в студеную зиму заставляли в одних кальсонах часами стоять в строю, а тех, кто оказывался больше не в силах держаться на ногах, расстреливали. Или как расстреливали тех, кто пытался помочь своим упавшим товарищам. Или как надзиратели ради потехи кричали, что барак горит, а затем стреляли в тех, кто из него выбегал. Ничего подобного Хайнц не рассказывает. Он просто смотрит на спросившего человека с изумлением и говорит: "Мы были молоды, и у нас хватало сил выносить из барака мертвых". Причем говорит как о чем‑то настолько само собой разумеющемся, что человеку, не пережившему ничего подобного, никогда его не понять.

Бабушка Хельга, как я понимаю, тоже опускала то, о чем ей было слишком тяжело думать. Обычно она рассказывает об украшениях, которые ее мать запекла в марципан, о том, как плохо к ней относились в Швеции, и о вечно не улетавшем из аэропорта Бромма самолете.

Мне вспоминается один из дней, когда я зашел ее навестить прошлой зимой. Я приготовил еду, которую она, как обычно, забраковала, но все‑таки съела, а затем мы пили кофе и играли в карты. Я намеревался разузнать побольше об ее детстве, но случай никак не подворачивался. Поэтому мы болтали о разных других вещах. О жизни, о родственниках и о моих детях. В какой‑то момент нашей беседы бабушка, по–моему уже в тысячный раз, объяснила мне, насколько именно я meshuggah, раз назвал своего третьего сына Мосесом. Тут я, наконец, всерьез разозлился и спросил, что она, собственно, имеет против его имени.

Ее реакция оказалась неожиданной. Она долго смотрела на меня так удивленно, будто я пришелец с другой планеты, а потом тихо сказала:

— Дорогой мой Данниле. Я знала в Берлине так много Мосесов. Так много чудесных еврейских мальчиков, которых уничтожили.

И тут в ее обычно столь непроницаемом лице словно бы приоткрылась щелка и возник маленький проблеск того, что скрывалось под "броней". Как будто на мгновение, сквозь морщины и прочие признаки возраста, проглянула избалованная маленькая соплячка из Берлина. Та самая, что была окружена любящими ее людьми и жила под чудесным колпаком, где не было ничего невозможного. Наверное, поэтому ей стало потом так трудно. Так это излагала она сама:

— С таким детством ты особенно не задумываешься, а когда потом все рушится, твой мир уничтожается полностью. Потому‑то я и стала такой жесткой и поэтому считаю, что другие тоже могут немного больше напрягаться в этой жизни. Это не так уж сложно и совсем не обязательно уметь все, чтобы уметь жить. Но нужно проявлять человечность. Нужно быть mensch.

Теперь осталась только она – единственная из всех уцелевших, среди которых прошло мое детство. Из этих теплых, пристающих, насильно кормящих, гладящих по щеке, пахнущих чесноком, замечательных людей с исковерканными судьбами. Тех, у кого было столько еды в морозилке, что ее могло бы хватить на целую мировую войну, тех, кого я так любил. И скольким из них, несмотря на все, через что они прошли и что потеряли, все‑таки удалось остаться mensch.

Допив последний бокал пива, я расплачиваюсь и, покачиваясь, возвращаюсь в номер. Там спят мои отец и сын. Я осторожно прокрадываюсь в комнату, раздеваюсь и заползаю в свободную постель. Лежу под одеялом, прислушиваясь к их спокойному ровному дыханию, а мои отрывочные мысли о прошлом и настоящем постепенно затихают и в конце концов переходят в глубокий безмятежный сон.