Эрик-Эмманюэль Шмитт - Эликсир любви. Если начать сначала (сборник)

Моя квартира мне противна. Здесь все такое мрачное, однообразное, тусклое и без изюминки. Пошлость и безвкусица. Она кажется мне просторной только потому, что дорого стоит. Да уж, есть где разгуляться: кредит аж на двадцать пять лет!

Вот я спустился с небес на землю, больно ударившись задом. Париж уродлив, а счастье невозможно.

Иллюзии постепенно рассеиваются. Я вижу все без прикрас, без ложной таинственности, без наносных слоев, и ничто не вызывает у меня желания. Лишь благодаря воображению я смог пережить эти дни. Любовь доказывает, что мы воспринимаем реальность только сквозь фильтр своих фантазий. Хуже того, она наглядно демонстрирует, что реальность не так уж важна.

Объективность в конце концов вынудит меня открыть окно и броситься в пустоту.

Пустота небытия, несомненно, лучше этой унылой глухой бесцветности, в которой я барахтаюсь.

Правда, Луиза, я живу лишь по привычке. Если я еще не умер, то почти слился с собственной тенью. Даже работа меня не спасает, потому что, общаясь с пациентами, я всякий раз сталкиваюсь с несчастьем, с самой его сутью, с теми же трудностями, которые сам испытываю… Я скорее больной, чем врач. Боясь, что мое состояние заразно, я передал всех своих клиентов Фредерику Ру. Все, лавочка закрыта! Занавес! Исцелять людей… Но от чего? Сейчас, если бы ко мне обратился мой самоубийца, я на первом же сеансе протянул бы ему заряженный револьвер: ведь он женился, а это медленная форма саморазрушения.

Достигнув нынешнего своего состояния мрачного ясновидения, я с легкостью могу объяснить жизнь, но не в силах ее защитить.

Что такое существование? Временное заблуждение.

Выход? Смерть.

Да только мне не хватает смелости… Я не просто подавлен, я еще и трус! Едва появившись на свет, новорожденный уже достаточно стар, чтобы страдать. Следовало бы пускать себе пулю в лоб еще в роддоме. Дискомфорт человеческого существования заключается не в отсутствии ясности сознания, а в нехватке смелости.

Я закругляюсь, не буду больше разжигать свою ненависть, моя печаль не стоит твоего сострадания. Бывают состояния, рассказывать о которых так же унизительно, как и переживать.

И все же мне доставило определенное удовольствие писать тебе, выводить твое имя, складывать для тебя слова в предложения. Да, Луиза, в пучину мрака, где я барахтаюсь, иногда проникает слабый, далекий лучик света, который почти убеждает меня в том, что не нужно отчаиваться, – это ты.

Жаль, что ты живешь теперь так далеко. И какая досада, что ты счастлива с Брисом. Иначе…

Адам

P. S. Нет, не верь мне, не верь, не верь… Возможно, я так думаю, потому что знаю, что это неосуществимо. Все так запуталось!

P. P. S. Чертов Брис!

Дорогой Адам,

между мной и тобой нет никаких препятствий.

Океан? Его можно перелететь на самолете.

Брис? Его не существует.

Я жду тебя.

Луиза

Что ты сказала?

Адам

Я солгала.

С тех пор как я переехала в Монреаль, несмотря на гнев, на утраченное доверие и желание нравиться, я ни с кем не встречалась.

Однажды, когда ты написал мне о своих любовных победах, я разозлилась и выдумала Бриса.

У признаний есть лишь одно назначение – облегчать жизнь тому, кто их делает. Создав образ этого вымышленного кавалера, я, с одной стороны, защищала себя, а с другой – давала тебе возможность раскрыть передо мной душу. А заодно пыталась перестать идеализировать тебя, пыталась вытеснить из своего сердца, забыть, пусть лишь в своем воображении.

У меня ничего не вышло. Я тебя жду.

Луиза

Дорогая Лили,

твое письмо удивило меня и вогнало в краску. Оно потрясло меня так сильно еще и потому, что пришло через полгода после твоего отъезда в Австралию.

Спасибо, что ты выражаешь мне свою благодарность.

Хотелось бы отметить, что ты преувеличиваешь мои заслуги, полагая, что обязана мне своим повышением и переводом в Сидней.

Конечно, мне пришлось повоевать, чтобы убедить руководство освободить для тебя местечко. Ведь твой соперник Жосс Гардон считал, что это назначение уже у него в кармане. Однако я не причастна ни к тем промахам, которые он совершил в деле «Праймроуз», ни к тому безупречному мастерству, с которым ты всегда проводишь переговоры. Наверняка руководство прислушалось не только к моим советам, но и к голосу разума и выбрало наилучшего кандидата. Тем не менее мне приятно, что ты отметила мою скромную роль в твоем повышении в нашей международной компании. Очень великодушно с твоей стороны.

Ты пишешь, что тебе очень нравится в Сиднее. Я в свою очередь могу сказать, что Монреаль меня очаровал. Я планирую здесь остаться. В Париж я теперь буду ездить только в отпуск, и то ненадолго. На фоне широких бульваров Квебека, где под бескрайним небом легко гуляет ветер, старая Лютеция [7]вполне может показаться мне удушливой; привыкнув к добродушным прямолинейным отношениям, принятым здесь между людьми, я боюсь, что уловки обитателей парижского квартала Сен-Жермен-де‑Пре, для которых тщеславие и власть значат гораздо больше, чем человеческая сущность, больно ударят по моим едва восстановившимся нервам… Пристально рассматривая свою прежнюю жизнь, я чувствую, что здесь я на пути к выздоровлению.

Да, кстати, пользуясь случаем, я хотела бы поблагодарить тебя за тот честный разговор, который у нас с тобой состоялся после твоего приезда в Париж, – ты спрашивала меня, можешь ли ты встречаться с Адамом, моим бывшим мужчиной. Хотя наша с ним история закончилась и я больше не имела никаких прав на него, я оценила твою деликатность.

После того как я дала тебе «добро», я ничего не знала о том, что между вами происходило. Ни от тебя, ни от него. По всей видимости, ничего, раз ты продолжила путь по карьерной лестнице, а он вернулся ко мне.

Да, Лили, четыре месяца назад Адам вышел из самолета и заявил, что сгорает от желания взять меня в жены. Представляешь? Он отказался от своих пациентов и решил теперь открыть практику в Монреале. Исключительно ради меня! «Твоя карьера значит больше, чем моя, – заверил он меня, – пусть я и буду зарабатывать меньше». Француз, который ставит профессиональный успех своей спутницы выше собственного, – я бы ни за что не поверила, если бы не услышала собственными ушами.

Я была очень тронута, тем более что Адам показался мне измученным. Что ему пришлось пережить? Или, напротив, не пришлось? Мне это неизвестно. Очевидно, он испытал – и до сих пор испытывает – хандру, он утратил присущие ему прежде бодрость и жизнерадостность.

Мне плевать… Пусть, вновь обретая друг друга, вы не становитесь счастливыми, зато перестаете быть несчастными; вот такое лечение, немного медленное, бессловесное, чуть ли не мрачное, но я предпочитаю эту угрюмость тем страданиям, которые я испытывала прежде.