Пол Боулз - Пусть льет

«Он думает, что будет держать меня взаперти, — сказал себе Даер. — Ну как подумал, так и раздумает». Затем, карабкаясь молча: «Но почему? Чего ради ему держать меня в тайне?» И поэтому вопрос еще раз свелся к своей основной форме: «Что он знает?» Он решился спросить у него сегодня вечером в упор, когда они будут спокойно сидеть лицом к лицу и он сможет наблюдать, какие перемены могут произойти с выражением лица Тами: «Что вы имели в виду, когда сказали, что родня вашей жены не станет болтать?»

По мере того как уклон увеличивался, восхождение их превратилось в изнурительные попытки не скатиться назад. Тяжелый туман был как дым, подгоняемый ветром; каждые несколько секунд они кратко являлись друг другу, и могла появиться даже боковая стена скалы. Затем вещество воздуха менялось вихрем, становилось белым и зримым и обертывало их лица и тела, вымарывая все. Они все шли и шли. Был день; Даеру казалось, что день уже длится вечно. Неожиданно чуть выше него Тами с удовлетворением крякнул, издал долгое:

— А-а-а! — Он сел. Даер еще миг покарабкался вперед и увидел его. Тот вытащил свою трубку для кифа и набивал ее из длинного кожаного моттоуи , развернутого на коленях. — Теперь легко, — сказал Тами, чуть передвинувшись по камню, чтобы дать место Даеру. — Теперь будем спускаться. Городок там. — Он показал прямо вниз. — Дом там. — Он показал немного вниз, но левее.

Даер устроился, принимая трубку. Между затяжками он принюхивался к воздуху, который ожил, теперь слабо пах соснами и крестьянскими дворами. Докурив трубку, он протянул ее обратно. Киф был крепок; он почувствовал приятное головокружение. Тами снова наполнил трубку, с любовью глядя на нее. Черенок был покрыт крохотными раскрашенными узорами из рыб, кувшинов для воды, птиц и сабель. — Я купил эту себси три года назад. В Марракеше, — сказал он.

Они сидели одни в белизне. Даер ждал, пока он покурит; киф сгорел за три долгие энергичные затяжки. Тами выдул шарик тлеющего пепла из маленькой чашки, обернул вокруг моттоуи кожаные ремешки и серьезно сложил все в карман.

Они встали и пошли дальше. Дорога была ровной лишь мгновение, почти сразу же став крутым спуском. Они сидели на вершине перевала. После долгих часов вдыхания воздуха, пахнувшего только дождем, приятно настораживало различать признаки растительной и животной жизни в дымке, что поднималась из невидимой долины внизу. Теперь их продвижение стало быстрее; они спешили пьяными рывками от одного валуна к другому, иногда приземляясь на них сильнее, чем было удобно. Дождь перестал; Даер вытащил портфель из-под пальто и нес его в левой руке, а свободной правой балансировал и смягчал удары, если это было можно.

Вскоре они опустились ниже уровня облаков, и в печальном гаснувшем свете Даер миг постоял, глядя на серую панораму гор, туч и тенистых глубин. Почти одновременно они оказались и вне досягаемости ветра. Единственный звук, поднимавшийся снизу, был мягким, неразнообразным, от ручья, следовавшего своим курсом по множеству камней. Да и никаких признаков человеческого жилья он различить не мог.

— Где же дом? — сварливо сказал он. Это была самая важная деталь.

— Пойдемте, — ответил Тами. Они продолжили погружение ниже и наконец подошли к развилке тропы. — Сюда, — сказал Тами, выбирая тропу, ведшую вдоль стороны горы; справа отвесный обрыв, а слева наверху череда утесов и крутых оврагов, заполненных мусором обвалов.

Затем Тами встал тихо, одна бровь воздета, рука возле уха. Он схватил запястье Даера, оттащил его на несколько шагов назад к огромной глыбе скалы чуть в стороне от тропы, пригнул его, чтобы тот сел за ней на корточки, и наклонился сам, озираясь каждые несколько секунд.

— Смотрите, — сказал он.

По тропе пошли с полсотни бурых и серых коз, их копыта суматошно стучали среди камней. Первые остановились у скалы, их янтарные глаза вопрошали. Затем давление тех, кто шел за ними, подтолкнуло их вперед, и они прошли мимо в беспорядке, случайные камни, вывернутые ими, отскакивали со скалы на скалу с причудливым металлическим лязгом. За стадом следовал юноша с посохом, в одной шерстяной накидке, перекинутой через плечи.

Когда они прошли, Тами прошептал:

— Если он вас увидит, друг мой, это будет очень плохо. Все в Агле узнают об этом завтра.

— А какая разница? — резко спросил Даер — не столько потому, что он верил в то, что это не важно, сколько потому, что ему было любопытно знать, каково в точности его положение здесь.

— Испанцы. Они придут в дом.

— Ну и пусть приходят. Какая разница-то? — Его переполняла решимость разобраться во всем до конца, и то была хорошая возможность. — Я ничего не сделал. Зачем им эти хлопоты — идти меня искать? — Он пристально следил за лицом Тами.

— Может, вас не тронут, когда вы им покажете свой американский паспорт. — Тами теперь говорил вслух. — А я — я сразу буду в тюрьме. Вам нужна виза, чтобы попасть сюда, друг мой. А потом они скажут: как вы сюда приехали? Вы не беспокойтесь. Они будут знать, что вы приехали на лодке. А потом они скажут: где эта лодка? И чья лодка? И хуже всего: зачем вы приехали на лодке? Почему не приехали по frontera , [110] Граница (исп.) . как все остальные? Потом поговорят с Танжером по телефону и попробуют узнать зачем у полиции там… — Он умолк, вопросительно глядя на Даера, который сказал:

— И что? — по-прежнему не сводя взгляда с глаз Тами.

— И что? — слабо сказал Тами, улыбаясь. — Откуда я знаю — и что? Я знаю, вы сказали: вы мне дадите пять тысяч песет, чтоб я вас сюда привез, и поэтому я так делаю, потому что я знаю: американцы держат свое слово. И значит, вам сюда очень хочется приехать. Откуда мне знать почему? — Он снова улыбнулся — улыбка, несомненно, чувствовал он, была обезоруживающей, но для образа мыслей Даера она была самой сутью восточного коварства и хитрости.

Даер крякнул, встал, думая: «Отныне я буду следить за каждым твоим движением». Тами, поднявшись на ноги, по-прежнему объяснял про испанскую полицию и их упорство в добывании всех возможных сведений об иностранцах, что посещают протекторат. Слова его включали в себя предупреждение никогда не стоять днем возле дома и никогда — даже говорить об этом не стоило — не совать нос в деревню ни в какой час дня или ночи. Пока они шли, он цветисто распространялся о вероятных последствиях для Даера, если тот позволит вообще кому-либо себя увидеть, под конец заставив все звучать столь до нелепости опасно, что его слушателя окатило волной страха — страха не перед тем, что все, о чем говорил Тами, могло оказаться правдой, поскольку он ни секунды не верил во все эти вариации катастрофы, а страха, порожденного тем, что он лишь раз спросил себя: «Зачем он все это говорит? Почему его так возбуждает, чтобы меня никто не видел?» Для него ответ отыскивался, конечно, в пределах скандальной репутации Тами. То был просто вопрос знания, насколько далеко готов зайти человек или, скорее, раз он марокканец, насколько далеко он сможет зайти. И ответ в этой точке был, думал Даер, таков: он зайдет настолько далеко, насколько я позволю ему зайти. Поэтому я ему не предоставлю ни шанса. Бдительность — это довольно просто; трудность лежала в ее маскировке. Тот не должен подозревать, что его подозревают. Тами уже разыгрывал идиота; Даер тоже будет простодушен, он станет поощрять Тами считать себя умнее, чтобы его действия могли оказаться менее осторожными, его решения — менее скрытыми. Одной превосходной защитной мерой, казалось ему, будет сходить в деревню, а потом рассказать об этом Тами. Так тот поймет, что он не боится никому показываться, тем самым лишив Тами единственного преимущества, которое тот, похоже, чувствовал, будто над ним имеет. «И потом он дважды подумает, прежде чем откалывать что-то слишком грубое, если осознает, что людям известно о том, что я здесь с ним был», — рассуждал он.