Бенджамин Констэбл - Три жизни Томоми Ишикава

– Сюда вообще-то нельзя, – объявила Беатрис, толкнув дверь.

– А сигнализация не сработает?

– Никакой сигнализации нет.

– Откуда ты знаешь?

– Я знакома с одним человеком, который иногда тут живет.

– Дежурный тебя знает?

– В лицо, по крайней мере.

– Почему ты злишься? – поинтересовался я.

– Такое ощущение, что мной манипулируют.

– Да. Но кто?

– Тот, кто направил тебя сюда.

– Бабочка?

– Ты, кажется, сказал, что она мертва?

В насмешке прозвучала горечь.

– Да.

– С чего она взяла, что ты сможешь выбраться на крышу без моей помощи?

– Я совершенно не способен сделать что-либо сам.

– Ты бы даже не узнал, что здесь в принципе можно выйти на крышу, если бы не я.

Крышу разделяли на сектора ступеньки, трубы, желоба, решетки. Еще там торчала водонапорная башня. Кое-где виднелись маленькие садики. Отсюда открывался совсем иной вид на Нью-Йорк. Я видел крыши более низких зданий и стоял на одном уровне с высокими шпилями водонапорных башен, которые вздымались со всех сторон. Небоскребы – коричневые, например в районе Манхэттенского моста, и серо-белые (в том числе Эмпайр-стейт-билдинг) – тянулись к небу над моей головой. Нью-Йорк отсюда казался намного больше и объемнее. Выше, грязнее, старше, новее…

– Нужно найти маленькое дерево.

– Тогда оглядись.

– Я не хочу залезать в те садики. Наверное, это запрещено.

– Сюда вообще запрещено выходить. Давай, ищи свое деревце. Оно рядом.

– Ты знаешь, где оно, – обвинительно заметил я.

– Да.

– Ну так покажи мне.

– Нет. Ты должен найти сам.

– Не хочу.

– М-м. Это бунт, – произнесла Беатрис с ехидной усмешкой.

– Где деревце?

– Не скажу.

– Тогда пойдем отсюда.

Она уставилась на меня.

– Что, правда?

– Ну да.

– И у кого теперь плохое настроение? Почему ты не хочешь его искать?

– Потому что ты знаешь, где оно. Я больше не хочу играть. Слишком много событий, о которых я не просил; совпадений, о которых старался не думать, чтобы игра не прервалась, ну или чтобы не расстраивать тебя. Но теперь играю уже не я – играют мной. Я стал игрушкой, а не товарищем по команде. Ты сказала, что злишься, потому что тобой манипулируют, но вопросы, которые я так и не задал, предназначены тебе. Я не знаю, что ты делаешь, а ты не рассказываешь. И еще кое-что. Это ты манипулируешь мной, и я понятия не имею зачем.

– Я не могу объяснить; я вообще не хотела с тобой связываться. Честное слово, мной тоже манипулируют. – Беатрис понизила голос. – Мне нравилось вместе искать сокровища, это было весело. Ты очень забавный. Но теперь я стала частью какого-то замысла против своей воли и оказалась в неловком положении. Я вынуждена лгать и недоговаривать, только для того чтобы твое приключение развивалось по плану.

– Чьему плану?

– Твоей подруги Бабочки.

– Бабочка умерла.

– Да, ты все время так говоришь, но есть масса доказательств обратного. Видимо, ты – тот самый человек, который может разгадать загадку.

– О чем ты? Что ты недоговариваешь?

Беатрис подошла и поцеловала меня в щеку. Один раз.

– Пошли. Я покажу тебе деревце.

– Зачем ты меня поцеловала?

– Потому что мне стыдно.

Мы обошли трубу и спустились по деревянным ступенькам в маленький садик, и свет на мгновение блеснул на листьях ползучих растений. Беатрис указала на маленькое деревце в горшке, стоявшем на двух кирпичах.

– Низкое, как брокколи, – сказала она, и я подумал, что не прочь поцеловать ее. В губы. Но не стал.

Я присел на корточки и посмотрел на деревце. Оно было красивое. Я понадеялся, что не придется выдергивать его с корнем, чтобы найти искомое. Я поднял горшок и между кирпичей обнаружил жестянку. Старомодную жестянку из-под карамели. Открыв крышку, внутри я обнаружил листок разлинованной бумаги, сложенный квадратиком, с огромной буквой Б, и две карамельки, завернутые в прозрачные фантики.

Записка гласила:

Еще кое-что для тебя, Бен Констэбл, последнее сокровище, очень ценное. Ты найдешь его под деревом, которое питает молодых бабочек, пока они не вырастут, на зеленой лужайке, где я часто сидела с книгой или пачкала руки в земле, когда полола и сажала. Садик рядом с библиотекой на Джефферсон-Маркет был зеленым уголком, самым близким к дому, где я жила, и казался почти что своим. А конфеты сделаны по слегка измененному рецепту, который оставила мне няня. Они называются горькие миндальные ириски. Я сама их приготовила. Надеюсь, тебе понравится. Конечно, хочется так много-много-много сказать, найти, сделать. Приятно бродить с тобой по улицам Готэм-Сити и показывать места из моего прошлого. Жаль, что я не видела улиц, где прошло твое детство. Но время истекло, и мы переходим от скобок к скобкам, и вступление никак не закончится…

Целую, целую.

Я перевернул листок, ища продолжения, постскриптума или последнего примечания, но ничего не нашел. Внезапно мне показалось, что я сейчас расплачусь. Все слишком быстро шло к концу. Дочитав, я передал записку Беатрис. Она прочла ее, сложила и вернула, и я убрал листок в жестянку.

– Вот сука, – сказала Беатрис, и я рассмеялся – громче, чем рассчитывал.

– Ты правда так думаешь?

– Не знаю, но очень уж хотелось это сказать.

– Угостить тебя самодельной конфеткой? – предложил я, протягивая жестянку.

– Нет. Я не стану есть конфеты с таким названием. Особенно если их оставила твоя подруга Бабочка.

– Думаешь, она пытается меня убить?

– Понятия не имею. Но абсолютно уверена, что эту дрянь тебе есть не следует.

Я задумчиво постучал пальцем по крышке жестянки и убрал ее в сумку.

– Пойдем?

– А ты не хочешь полюбоваться видом с крыши этого огромного исторического здания? Ознакомиться со своим культурным наследием как человек искусства.

– Нет, спасибо.

– Ладно.

Мы вышли через дверь, не подсоединенную к сигнализации, и Беатрис сказала:

– Все-таки нужно спуститься по лестнице, чтобы ты проникся.

– Хорошо, – согласился я.

Лестница была белая, с мобилем в стиле поп-арт, болтавшимся в пустоте, которую образовывали лестничные пролеты. На стенах кое-где висели картины, как в художественной галерее. Мы спускались молча. Беатрис попрощалась с дежурным. Я даже не взглянул на него, поэтому не знаю, с каким видом он проводил людей, которых встретил пять минут назад.

– Теперь куда? – спросила Беатрис.

– Снова в Уэст-Виллидж.

– Какая досада. Ты не видел большую часть Нью-Йорка. С тех пор как приехал, ты бегаешь по одним и тем же местам.

– Я добрался с Бэттери-Парк до Центрального парка, с Тридцать третьей улицы до Бруклина. И притом пробыл здесь всего неделю.

– По ощущениям, дольше, – произнесла Беатрис. – У тебя есть карта?