Бенджамин Констэбл - Три жизни Томоми Ишикава

– Не знаю. Хочу немножко побыть одна.

– Надень шляпу, иначе получишь солнечный удар.

Он вытянул руку, словно мог коснуться меня, стоя на крыльце – хотя не мог, конечно. Я вспомнила, как папа приезжал за мной, чтобы забрать после урока танцев, и ждал на улице. Как он смотрел из машины, пока я шла в школу. Как наблюдал через ограду общественного сада, когда я полола, вскапывала грядки, сажала цветы. Всегда между нами стоял барьер. Но сейчас уже поздно было что-то менять.

Я обогнула дом и скрылась из виду, как можно громче шаркая ногами, чтобы отпугнуть гремучих змей. И посреди этого неземного пейзажа я поняла о тишине кое-что, о чем никогда раньше не догадывалась. Самые тихие звуки – мои шаги, дыхание, биение сердца – растворялись в солнечном свете, не отдаваясь эхом и не долетая до земли, покрытой пористой пылью. Они просто растворялись в воздухе.

Тысяча поколений может смениться в мгновение ока, цивилизации возникают и исчезают, как при ускоренной съемке, за то время, пока пустыня делает один-единственный вдох. Жизнь и смерть не имеют смысла. Бог не оплакивает гибель каждого живого существа, иначе пустыня была бы залита слезами. Бог даже не замечает нас, двигая тектонические плиты и наблюдая за тем, как вздымаются и рушатся горы. И я – ничто. Ничто.

Отец неподвижно сидел в большом кресле. Наверное, ждал моего возвращения.

– И тогда ты сделал Комори моей нянькой, и она наконец обрела положение, подобающее ее статусу.

– Она не была твоей нянькой, Бабочка.

– Разве «комори» не значит «нянька»? Ты не желал со мной возиться, мама тоже. Комори вырастила меня одна, без вашей помощи.

– Сядь, дорогая.

– Я тебе не дорогая.

– Сядь. Я должен кое-что сказать. Я должен объясниться, и это нелегко.

Я села и принялась ждать, пока отец пытался собраться с мыслями.

– Кеико хотела ребенка. Но в ее положении забеременеть было невозможно. Я ничего не мог поделать. Поэтому попытался облегчить страдания Кеико единственным доступным способом. Я отдал ей тебя. Подарил.

Я заплакала.

– Значит, я – вещь, которую можно отдать? Я совсем не имела для тебя значения?

– Прости.

– Папа, но я же человек!

– Ты была мне дороже всего на свете. Но я не пытаюсь себя оправдать – просто хочу объясниться и попросить прощения за то, что ты росла без меня. За то, что я не делился с тобой любовью, которую чувствовал. Я лишь надеюсь, что ты поймешь: я поступил так от чистого сердца, от желания помочь человеку, к которому был неравнодушен. И я горжусь, что ты переросла все мыслимые рамки и стала настоящей, полноценной молодой женщиной. Ты права, ты преодолела массу трудностей, и я горжусь, что у меня такая дочь. Я счастлив, что много лет спустя обрел тебя.

– Но почему? Как можно завести ребенка и не испытывать желания дать ему лучшую жизнь?

– Кеико был нужен кто-то рядом. Но мало кто выдержал бы, наблюдая за тем, как она умирает, если бы только его не воспитали соответствующим образом. Тебя вырастили, чтобы ты сделала то, на что не решился бы я. Тебя готовили к тому, чтобы жить с потерей, с которой никто из нас не сумел бы смириться. Ты сильнее и крепче, чем мы. Ты должна была выдержать то, чего не выдержали бы другие.

– А с чего ты взял, что я это могу? С чего ты взял, что мне не повредила пережитая боль, а главное – осознание того, что ты все спланировал заранее, что меня отдали при рождении, чтобы разгребать дерьмо, с которым ты не пожелал возиться сам? И почему моя мать смирилась с тем, что она – всего лишь ходячий инкубатор для маленького убийцы?

– Она была молода. Ей пришлось нелегко, но она поняла.

– Зачем ты вообще завел детей от другой женщины, если так любил Комори?

– Я же сказал. Я завел тебя, чтобы у Кеико мог быть ребенок. Я не сомневаюсь, что тебе тяжело, Бабочка, но хочу, чтобы ты знала, почему так вышло.

– Ну спасибо, теперь я совершенно спокойна. Здесь есть что-нибудь выпить?

Я встала и пошла на кухню.

– Да. В шкафу слева несколько бутылок. Сейчас, погоди… – Он хотел встать, но я перебила:

– Сиди. Я сама налью.

Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и собраться с духом.

– Ты что-нибудь хочешь?

– Нет, спасибо. Для меня рановато.

– А потом я уеду и никогда не вернусь. Мы больше не увидимся. Поэтому, если хочешь выпить с любимой дочерью, сейчас самое время. Я буду джин с содовой. Ты уверен, что обойдешься?

– Ладно, я тоже выпью джин с содовой.

Я оглянулась. По лицу отца катились слезы.

Разлив джин, я вытащила из сумки три упаковки таблеток – лекарство, которое можно купить в любой аптеке. Я привезла его с собой. Эта идея уже давно посетила меня. Пусть я и не планировала убивать папу, но все-таки приготовилась на тот случай, если возникнет необходимость. Высыпав ему в джин содержимое трех капсул, я убедилась, что они полностью растворились. Я действовала с непристойным спокойствием (и даже самодовольством) опытного человека. Если бы отец обернулся, он бы увидел. Но он сидел неподвижно.

– Вот, держи. – Я протянула папе джин и села.

– Спасибо.

– Твое здоровье. – Я подняла свой бокал.

– Да, и за тебя. – Он сделал глоток. – Как горько.

– У твоего джина странное послевкусие. Но пить можно. А виски я не хочу.

Мы сидели молча.

– Мне на редкость паршиво, папа. Я никогда не знала тепла родительской любви, а сейчас вообще ничего не чувствую. Я просто пешка в твоей хитрой игре – потому что ты оказался страшным шовинистом и не женился на женщине, которую любил, и слишком испугался, чтобы посмотреть в лицо смерти, хотя это самая естественная в жизни вещь, объединяющая всех людей.

– Тебя научили понимать смерть. А остальным нестерпимо больно.

– С чего ты взял, что ты какой-то особенный? Почему решил, что тебе больнее, чем мне? Мы почти не знакомы. Я не знаю, кто ты и каковы твои приоритеты, если они вообще есть.

– Я тоже не знаю, каковы мои приоритеты. Может быть, страх смерти и презрение к себе. По крайней мере, ты их не унаследовала. Сейчас я впервые вижу, что ты – живой человек. Ты ценишь человеческие чувства. Искусство и красоту. Ты хочешь добра и понимаешь, что мир шире твоего эго. Ты – не такая, как я. Даже если я не сделал больше ничего, то, по крайней мере, не передал тебе своего патологического страха жизни.

Он начал говорить медленнее, словно шарманка, у которой кончался завод.

– Может быть, мы даже похожи больше, чем ты думаешь. Ты когда-нибудь кого-нибудь убивал, папа?

– Нет, слава богу. По крайней мере, такого преступления я не совершал.

– Ты знаешь, что я ее убила? Убила Комори. Я дала ей таблетки.

– Я не знал, как именно ты это сделала, но ведь изначально предполагалось, что ты поможешь Кеико свести счеты с жизнью, если потребуется.