Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини

У нас имелись и другие преимущества перед сокурсниками. Учиться в Нью-Хэмпширском университете оказалось очень легко — не то что в Грейвсендской академии, где нас нещадно нагружали уроками. Я от этого здорово выиграл, потому что — Оуэн верно заметил — на домашние задания мне всегда требовалось больше времени. По сравнению с тем, к чему я привык в Академии, нам задавали так мало, что теперь его хватало с лихвой. Я едва ли не играючи стал получать хорошие оценки и наконец впервые — спустя два или три года — начал считать себя «умным». Однако на Оуэна Мини эти сравнительно низкие требования подействовали явно по-другому.

Все, что нам задавали, он мог сделать, как говорится, левой ногой и оттого здорово разленился. У него быстро вошло в привычку получать ровно такие оценки, каких было достаточно, чтобы Учебный корпус офицеров запаса не лишил его стипендии. К моему удивлению, самые лучшие оценки он всегда получал по предметам офицерской подготовки — по так называемым военным наукам. Мы с ним выбрали много общих предметов; по английскому и истории я вообще учился лучше его — Голос стал безразличен к своим письменным работам!

— Я ВЫРАБАТЫВАЮ ЛАКОНИЧЕСКИЙ СТИЛЬ, — заявил он преподавателю английского и литературы, который укорял Оуэна за то, что тот никогда не развивает ни одно из положений в своих работах. Он и вправду никогда не приводил больше одного примера к каждой мысли. — СНАЧАЛА ВЫ НЕ РАЗРЕШИЛИ МНЕ ПИСАТЬ ПРОПИСНЫМИ БУКВАМИ, ПОТОМ ВЕЛЕЛИ АНАЛИЗИРОВАТЬ «ГЛУБЖЕ», ТЕПЕРЬ ПРОСИТЕ «ИЗЛАГАТЬ ШИРЕ». ГДЕ ТУТ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ? — спрашивал он. —МОЖЕТ, МНЕ И ХАРАКТЕР СВОЙ ПОМЕНЯТЬ?

Если в Грейвсендской академии Голос сумел убедить большинство преподавателей, что он не просто имеет полное право на чудачества и странности, но что они неотделимы от его всеми признанной одаренности, то разношерстную, знающую только свой предмет профессуру Нью-Хэмпширского университета совершенно не заботило воспитание «всесторонне развитого юношества». Наши университетские преподаватели никакого сообщества собой не представляли, так что у них не выработалось ни единого мнения насчет одаренности Оуэна Мини и его права на свою индивидуальность, ни терпимости по отношению к его чудачествам и странностям. Занятия, которые они с нами проводили, ничего особого в студентах не развивали; каждый учил своему предмету, их взгляды соответствовали политической линии всего университета или отдельного факультета, а их воззрения на студенчество состояли в том, что это нам, студентам, следует приспосабливаться к их методам преподавания их собственных дисциплин.

Оуэн Мини, который, сколько я себя помню, всегда обращал на себя пристальное внимание, теперь, в Нью-Хэмпширском университете, оставался в тени. Ни по одной из университетских дисциплин он не выделялся, чего нельзя сказать о его красном пикапе, который просто-таки бросался в глаза на фоне множества экономичных малолитражек, купленных большинству студентов их родителями. Мне бабушка купила «фольксваген-жук»; на стоянках университетского городка стояло столько «жуков» того же года выпуска и того же темно-синего цвета, что свою машину я узнавал только по номерному знаку или по знакомым вещам на заднем сиденье.

И хотя мы с Оуэном поначалу считали дружбу с Хестер своим преимуществом, на самом деле и из-за нее тоже Оуэн как-то затерялся в Дареме. У Хестер было много друзей среди студентов последнего курса, тогда как мы были на первом. Вот с этими-то старшекурсниками мы с Оуэном в основном и общались; нам не было нужды заводить себе друзей среди первокурсников, и когда Хестер со своими друзьями окончили университет, мы с Оуэном остались вообще без друзей.

Чем бы ни был вызван страх, преследовавший меня летом 62-го, теперь ему на смену пришло чувство какой-то обособленности, ощущение некоей странной отдельности — еще не одиночества; одиночество придет позже. Что касается самого страха, то кое-кто сейчас мог бы подумать, будто Карибского кризиса в октябре того года должно было хватить с лихвой, чтобы нам всем от страха обделаться, как потом несправедливо утверждали жители Нью-Хэмпшира. Но Оуэн однажды сказал нам с Хестер и всем, кто тогда околачивался в ее квартире:

— НЕ БОЙТЕСЬ, ВСЕ ЭТО ЧЕПУХА; ПРОСТО НЕБОЛЬШОЙ ЯДЕРНЫЙ БЛЕФ — НИЧЕГО СТРАШНОГО НЕ СЛУЧИТСЯ. ВЕРЬТЕ МНЕ, Я ЗНАЮ.

Тем самым он давал понять, что «знает», что случится с ним ; что настигнет его не ракета — ни советская, ни своя — и произойдет «это» не в октябре 1962 года.

— Ты-то откуда знаешь, что ничего не случится? — спросил его один тип. Он вечно околачивался в доме у Хестер, словно дожидаясь того дня, когда сгинет Оуэн Мини. Он все время подбивал Хестер прочесть тетралогию «Александрийский квартет» [30] Цикл из четырех романов английского писателя Лоренса Даррела (1913-1990). — особенно романы «Жюстин» и «Клеа», которые, как уверял этот тип, сам он прочитал раза четыре или пять. Хестер вообще не особенно любила читать, а я осилил только «Жюстин». Оуэн Мини прочел всю тетралогию, после чего посоветовал нам с Хестер не тратить время на остальные три романа.

— ТАМ ВСЕ ТО ЖЕ САМОЕ, ДА К ТОМУ ЖЕ ПЛОХО НАПИСАНО, — сказал Оуэн. — ОДНОЙ КНИЖКИ ПРО ТО, КАК ЗАНИМАЮТСЯ СЕКСОМ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ, ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО.

— Да ты-то что знаешь про «секс в чужой стране»? — презрительно ухмыльнулся любитель тетралогий.

Оуэн, однако, не стал ему отвечать. Он, конечно, знал, что этот тип — его соперник в борьбе за Хестер; знал также он и то, что верный способ победить соперника — не обращать на него внимания.

— Эй, ты! — задирал Оуэна тот тип. — Я с тобой разговариваю. С чего это ты вдруг взял, будто знаешь, что войны не будет?

— ОХ, ДА ЛАДНО, БУДЕТ ВОЙНА, БУДЕТ, — отозвался наконец Оуэн Мини. — БУДЕТ, ТОЛЬКО НЕ СЕЙЧАС И НЕ ИЗ-ЗА КУБЫ. ХРУЩЕВ ИЛИ САМ УБЕРЕТ С КУБЫ РАКЕТЫ, ИЛИ КЕННЕДИ ПРЕДЛОЖИТ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПОМОЧЬ ЕМУ СОХРАНИТЬ ЛИЦО.

— Все-то он знает, этот малыш, — заметил тип.

— Не смей называть его малышом, понял? — сказала Хестер. — У него зато член здоровенный. А если даже у кого-то есть побольше, мне наплевать.

— ТОЛЬКО НЕ НАДО ТАК ГРУБО, — попросил Оуэн.

С тех пор того типа мы больше ни разу не видели. Должен признать, что, когда мы с Оуэном ходили в душ после тренировки «броска» в спортзале Грейвсендской академии, я обратил внимание, что эта штука у него и правда внушительных размеров; по крайней мере, непропорционально большая — по сравнению с остальным телом просто-таки гигантская!

Мой двоюродный брат Саймон, чей «писун» был довольно маленьким — вероятно, из-за всех издевательств, которым подвергся в детстве от Хестер, — как-то заявил, что маленькие члены становятся гораздо, гораздо больше в состоянии эрекции, а большие, уверял Саймон, почти не увеличиваются, даже когда встают. Я, честно говоря, не знаю: у меня нет на этот счет такой несокрушимой и обнадеживающей теории, как у Саймона. Единственный раз, когда я видел у Оуэна Мини эрекцию, он лежал, завернутый в пеленки, — он был всего лишь одиннадцатилетним Младенцем Христом, и, хотя член у него тогда встал чрезвычайно не вовремя, вся эта картина меня, помнится, не особенно поразила.