Юрий Поляков - Время прибытия

Остепененный врач завелся быстро
И стал кричать,
что существует Бог!
В ответ поэт,
носитель божьей искры,
Его перевоспитывал,
как мог.
До хрипоты,
друг друга обзывая,
Поэт и медик спорили о том:
Что есть душа,
и что есть плоть живая,
И что куда девается потом?!
Известно:
богословие – трясина,
Но никуда не денешься,
пока
Порой еще бессильна медицина,
Еще порой
беспомощна строка!
Врач, убеждая,
кофе лил на скатерть.
Поэт был аккуратен и речист…
Двадцатый век:
хирург – богоискатель.
Служитель муз – научный атеист!

В какой-то книжке
(вспоминать не буду названия)
я как-то прочитал,
Что за измену получил Иуда
По тем годам солидный капитал.
А я-то думал раньше:
три десятка
Каких-то там серебряных монет…
И за такой пустяк (подумать гадко!)
Спасителя спровадить на тот свет!
Выходит, что Иуда был не промах.
В предательстве прибыток разглядев,
Он чаял сибаритствовать в хоромах
Под ласками
древнееврейских дев.
И может быть,
благообразно-старый,
Любовью к достоверности горя,
Иуда сочинил бы мемуары —
Евангелие, проще говоря.
А то бы и витийствовал,
в запале
Громя корыстолюбие и зло:
Мол, самого чуть было не распяли,
Но вырвался. Считайте – повезло!
А как бы пел он
об Отце и Сыне,
О Духе, разумеется, Святом,
Но взял и удавился на осине
Истерзанный позором и стыдом.
Непостижимо сердце человечье:
Предателя замучила вина…
Так не бывает! Тут противоречье,
Которыми вся Библия полна…

Как много случилось событий
В последнее время.
И вот
Кончается век общежитий —
Эпоха комфорта идет!
Из многоячейных и склочных
Своих коммунальных квартир
Мы вырвались в мир крупноблочный,
Отдельный, с удобствами мир!
О, здесь не фанерные стены,
Здесь нет посторонних ушей,
И здесь не кипят
после смены
На кухне пятнадцать борщей,
А возле кастрюль не толкутся
Пятнадцать хозяек,
как встарь,
И не с кем взбодриться,
схлестнуться
За кухонный свой инвентарь…
А раньше:
и радость, и горе,
И ссора в похмельном чаду —
Все рядышком,
все в коридоре —
И зло,
и добро на виду!
Друзья,
вы по чести скажите:
Жилищные сбылись мечты —
Теперь вам не жаль общежитий,
Семейственной той тесноты?
Мне жаль…
Хоть и дни протекают
В комфорте…
Когда раз в году
Сосед на меня протекает —
Я в гости к соседу иду…

А может быть,
все любови,
которые выпадали на долю
миллиардов людей,
тысячелетиями приходивших
на Землю
и уходивших с нее…
А может быть,
все любови,
о которых говорили,
вздыхали,
молчали
под Луной,
стершейся под затуманенными взорами,
точно старый-престарый пятак…
А может быть,
все любови,
которые, отцветая,
роняли семена
будущих страстей и желаний,
связывая все новые и новые поколения
в одну бесконечную очередь за счастьем.
Так вот,
может быть,
все эти любови
суть
задуманный и осуществленный
мудрой природой
долговременный конкурс
на самую жаркую,
самую нежную,
самую чистую,
самую верную,
самую крепкую…
Короче говоря,
самую-самую любовь?!
Когда протрубят подведение итогов,
пара-победительница
получит в награду
вечную жизнь,
а значит, – и вечную любовь!..
Вот так!
А ты опять
пугаешь меня разводом…

Наверно, когда-нибудь
(люди очень пытливы!)
на срезе сердца
можно будет рассмотреть
любовные кольца.
Наверно, когда-нибудь
(люди очень внимательны!)
по толщине этих колец
можно будет отличить
испепеляющую страсть
от скоротечной интрижки.
Наверно, когда-нибудь
(люди очень изобретательны!)
пустоту сердца
можно будет прикрыть
изящной
текстурой —
так называют
полированную фанеру,
на которой нарисованы
изысканные узоры благородной древесины.
…Но мы-то знаем,
что под фанерой всего лишь
прессованные опилки.

Все бесследно уходит,
и все возвращается снова.
И промчатся года
или даже столетья,
но вот
Отзовется в потомке
мое осторожное слово
И влюбленный студент
в Историчке
мой сборник возьмет.
Полистает небрежно,
вчитается и удивится:
«Надо ж, все понимали,
как мы…
Про любовь и про снег…»
Но потом,
скорочтеньем
скользнув остальные
страницы,
«Нечитабельно, – скажет. —
Двадцатый – что сделаешь —
век!..»

Чего же ты хочешь, женщина?
Чего же ты хочешь, женщина?
В моем интеллекте трещина,
Трещина поперек!
Из этой пылающей трещины
В глаза восхищенной женщины
Капает, капает, капает
Самый бесценный сок!
А щеки горят от радости,
Глаза потемнели от жадности,
А руки все тянутся, тянутся
В погоне за самым большим,
За тем, что хранится бережно,
О чем вспоминают набожно
(И цвета, наверное, радужного!),
Так вот, чего руки хотят!
И тянутся, тянутся к трещине,
Все ближе и ближе и ближе…
Чего же ты хочешь, женщина?
Не любви же?!

Ее душа – Сокольники весной…
Вот пара, убежавшая с урока.
Он ей читает вдохновенно Блока,
Будя покой асфальтово-лесной.
Ее душа – Сокольники весной.
Деревья протянули к небу ветви
И просят листьев у весенних ветров.
Им хочется пошелестеть листвой.
Ее душа – Сокольники весной.
Но листьев нет. Налево и направо
Лишь пустота в раскидистых оправах.
И шелестят деревья пустотой.
Ее душа – Сокольники весной.
Я вижу лес от края и до края
И от одной лишь мысли замираю,
Что это все оденется листвой.
Ее душа – Сокольники весной.
Я буду слеп: стеною шелестящей
Прозрачная когда-то, встанет чаща,
Укрыв покой асфальтово-лесной.
Ее душа – Сокольники весной.

…Дома простудились в январской капели
И громко чихают хлопками дверей.
«Пора распускаться?» – оторопели
Деревья, морщины собрав на коре.
Дрожат от озноба и клонятся по ветру,
Глаза удивленных скворечен раскрыв…
Останкино, словно огромный термометр,
Торчит из горячей подмышки Москвы!

Я родился на Маросейке.
Так сказать, коренной москвич.
Я из самого сердца Расеи,
Что поэты хотят постичь.
Я болел и охрип от ора,
Коммуналка забыла сон.
Приходил участковый доктор,
И качал головою он.
Бабка травами внука отпаивала
И гулять выносила в сквер,
Где чернеет чугунный памятник,
В славу шипкинских гренадер…