Юрий Поляков - Время прибытия

Небытие… Как выглядит оно?
Я думаю о смерти по ночам.
Там, как сейчас, наверное, темно,
И так же, как теперь, часы стучат,
И тело полусном истомлено,
И мысли проплывают в тишине…
Я засыпаю. Смерть ужасна, но
То, что потом, почти не страшно мне…

Я в лес вхожу, как в тайную страну,
Перешагнув крутых корней пороги.
Шумит листва, пни помнят старину,
Росистою травою вяжет ноги.
Седых стволов качающийся скрип,
Органную напоминает мессу.
И если я найду волшебный гриб,
То вызову зеленых духов леса!

Метро к ночи похоже на Помпеи:
Все в умерших шагах погребено,
Как в сером пепле.
Звуки все слабее.
Здесь неба нет. Немыслимо оно.
Мозаика легла, как тень, на стены…
Здесь кто-то жил когда-то, но ушел…
И щеткой, похожей на антенну,
Уборщица метет античный пол…

Вот здесь. У этой речки. На дуэли
Он ранен был.
На Черной речке. Здесь
Барьерами чернели две шинели.
И снег на землю оседал, как взвесь.
А там – курки решительно взводились,
Тропинкою, протоптанной в снегу,
Жить рядом не хотевшие – сходились,
Чтоб верной пулей удружить врагу.
И в правоту свою глухая вера
Сковала насмерть каждую из душ.
И первым был у черного барьера
От ревности осатаневший муж.
Но увидав, как зазияло дуло,
Нацелившись безжалостным зрачком,
Повеса больше ни о чем не думал…
Снег рухнул с веток —
муж упал ничком.
Потом приподнялся, сжимая рану,
И целился, казалось, целый век.
Горд выстрелом, как «Сценой у фонтана»,
Не понимая горького обмана,
Он крикнул «браво» и упал на снег.
Но был его свинец неверно пущен.
Бард шел убить, но волею небес
Смертельно ранен Александр Пушкин.
И еле поцарапан Жорж Дантес.
Великий нежилец на белом свете,
Тобой играл неумолимый рок:
Поэт лежит в Дантесовой карете.
И мчит убийцу пушкинский возок…

Поэт прощается, прощает, примирившись,
Уносит силы почерневший день,
А на Фонтанке, у дверей столпившись,
Не верят люди в черный бюллетень.
Рыдает Гончарова в черном платье.
Жуковский шепчет: «Ах, не уберег!»
Разящим словом Лермонтов отплатит
Тем, кто взводил и нажимал курок.
Кому же мстить?
Кавалергардской страсти?
Тем, кто интригу закрутил хитро?
Мстить черной зависти, а может, черной власти?
Но вот уже открыты двери настежь:
Из рук упало вещее перо.

Царь приказал. Монарх покоя хочет.
Не волновались горожане чтоб,
В кибитке при жандарме черной ночью.
Был увезен из Петербурга гроб.
Вдова на память вещи мужа дарит,
Плывет над снегом поминальный звон.
Убийца по приказу государя
Навеки из России удален.
О нет, он от раскаянья не спятит,
Разбогатеет и окончит дни
Через полвека – в девяносто пятом
В кругу на совесть плачущей родни.

А чернота?
Ее всегда хватало.
Ведь для нее достаточно свинца.
И много очень мягкого металла
Прошло сквозь очень твердые сердца.
Со временем обиды побледнели,
Но давней черной памяти верна
Та речка, у которой на дуэли…
Но и она не потому черна…

Итак,
я маг, волшебник, чародей
И я могу единым мановеньем
Остановить летучее мгновенье,
Остановить природу и людей:
Бегущих – в беге,
Любящих – в любви,
Врагов – в борьбе,
Обиженных – в обиде,
Убийцу – в страхе,
Мертвого – в крови…
И обойти весь мир и миг увидеть.
Вот странный дождь
Над городом застыл,
Застыл бегущий с зонтиком прохожий,
Взметенные кленовые листы
И холодок, помчавшийся по коже…
И капля побежала по стеклу,
Когда я вновь раскрепостил минуты,
Вне времени оставив поцелуй,
Который был последним почему-то…

Природа все запоминает. Все!
Два леса, как сошедшиеся рати,
Лесной ручей кровь русичей несет
И пропадает в розовом закате.

А зайчик солнечный, неистово кружа
Среди благоухающего лета,
Отчаясь, мечется, как будто бы душа
Большого, но забытого поэта.

Природа помнит счастье, горе, страх, —
Все то, чего давно не помнят люди.
И солнце на закатных небесах,
Как голова Крестителя на блюде.

Дни наши, спокойно текущие, —
На грани грядущего века
Невообразимый народ
Представит, как мы себе Пушкина,
А Пушкин представил Олега,
Сбирающегося в поход…

Я держу в ладонях эту душу.
Осторожно,
как чужую тайну.
Бережно,
как нежную медузу,
Но душа в моих ладонях тает.
Я люблю ее,
Но что же делать?
Я клянусь,
но сколько можно клясться!
Клятвы предназначены для тела,
А душа уходит —
между пальцев…

Иною могла быть судьба у любимой.
Допустим, в какой-то из сереньких дней
Она промелькнула бы мимо незримо,
И я никогда не узнал бы о ней.
Путей на земле до нелепости мало.
Допустим, мы с ней разминулись. И все ж
Кого бы и где она ни обнимала,
Я в сердце бы чувствовал странную дрожь…

Как птица о стекла
Стучусь о работу и быт.
И прожил недолго,
А сколько досталось обид!
Живу безутешно,
Сквозь чад
Пустяковых скорбей,
Предвидя усмешку
Души повзрослевшей моей.

Сруб с замшелыми бревнами,
Покосившийся хлев,
За дорогой неровною
Прозябающий хлеб.
А прозябший – ковригою
Ублажает живот.
За недальнею ригою
Дорогуша живет.
Красной косовороткою
Удивляю быков.
Батя сгинул за водкою —
Магазин далеко.
Чу! Повеяло ладаном.
Боже, рай наяву!
Только вскорости надо нам
Возвращаться в Москву.
Много наших там кормится,
Деревенских не счесть…
У меня ведь и горница
В блочном тереме есть!

Не отличая «про» от «контра»
Загвоздок от альтернатив,
Застыл он, взгляд суровый гордо
К воротам новым обратив.
Протест в душе бараньей зреет,
Отвага светится в глазах.
Стоят ворота – он звереет.
И вдруг удар – трах-тара-рах!
Ворота повалились наземь.
За ними повалился он,
Но не моргнули овцы глазом
И не покинули загон.
Нет, не понятен подвиг стаду!
В пыли найдя себе конец,
Лежит, осмеянный в награду,
Овец. Наверное, самец…