Рейчел Джойс - Операция «Перфект»

– Замерз? – спрашивает Айлин.

– Немножко.

– Хочешь опереться на мою руку?

– Нет, спасибо, я не устал.

– И нога не болит?

– Нет, не болит, Айлин.

– Ты уверен, что тебе можно столько ходить?

Джим действительно старается идти маленькими шажками – на всякий случай. Он настолько взбудоражен, что ему трудно сглотнуть. Он старается дышать так, как учили его в «Бесли Хилл»: выдыхая воздух понемножку, крошечными порциями, и стараясь полностью освободить голову от любых мыслей. А также зрительно представлять себе цифры «2» и «1». У него даже мелькает мысль, что неплохо было бы вновь ощутить то «падение в никуда» – это ощущение возникало у него после укола обезболивающим перед «процедурой», хотя в «Бесли Хилл» давно уже перестали применять к пациентам подобные «процедуры».

Похоже, не только у Джима проблемы с дыханием. У Айлин оно тоже какое-то неестественное, слишком быстрое и хриплое, она словно с трудом выталкивает воздух из легких. Они довольно долго идут молча, потом она все же спрашивает, зачем Джим ей звонил и о каких непредвиденных обстоятельствах шла речь. Но он лишь качает головой.

Какая-то ночная птица, подталкиваемая ветром, летит так быстро и неровно, что кажется, будто это какой-то оторвавшийся сгусток тьмы, которым пустошь играет, точно футбольным мячом.

– Если тебе не хочется разговаривать, Джим, ничего страшного, не беспокойся: я сама буду говорить. И тогда попробуй-ка меня остановить. Так что можешь молчать сколько угодно, я это запросто выдержу. – Она смеется, потом спрашивает: – А почему ты на мои звонки не отвечал? Я столько раз звонила в супермаркет и просила передать тебе, чтобы ты непременно перезвонил. Разве тебе ничего не передавали?

И он снова молча качает головой. Айлин, сильно волнуясь, спрашивает:

– Так, значит, это моих рук дело? – Она останавливается, указывает на загипсованную ногу Джима и вопросительно, не моргая, смотрит ему прямо в глаза.

Джим пытается сказать, что это был просто несчастный случай, но не может выговорить даже первый слог.

– Вот дерьмо, черт меня побери! – Видно, что Айлин страшно расстроена.

– Пожалуйста, не надо так огорчаться! – неожиданно легко произносит Джим.

– Но почему ж ты мне сразу не сказал? Кстати, если хочешь, можешь запросто подать на меня в суд. Люди только и делают, что судятся друг с другом. Дети судятся со своими распроклятыми родителями и наоборот. Хотя особенно много ты с меня не возьмешь – разве что эту машину да вонючий телик.

Джим не совсем понимает, шутит она или говорит серьезно. Он пытается вернуться к тому, что хотел бы сам сказать ей. Но чем больше она говорит, тем трудней ему вспомнить, что именно он хотел ей сказать.

– Ты мог бы, по крайней мере, на меня в полицию заявить. Почему же ты ничего такого не сделал?

Она смотрит на него и ждет ответа, она просто глаз с него не сводит, а он то открывает, то закрывает рот, пытаясь что-то сказать, но выходят лишь какие-то негромкие, успокаивающие звуки, но даже в этих невнятных звуках сквозит такое напряжение, что их больно слышать.

– Тебе не обязательно объяснять мне все это прямо сейчас, – говорит Айлин. – Сейчас мы можем и о чем-нибудь другом поговорить.

Ветер дует с такой силой, что задирает ветви деревья, точно подол платья. Джим рассказывает Айлин о деревьях, говорит, как какое из них называется. Айлин, подняв воротник, прячет уши от ветра, так что Джиму порой приходится кричать.

– Это ясень. Видишь, какая у него серебристая кора? А шишечки черные. Ясень всегда можно отличить от других деревьев – у него концы молодых побегов только вверх смотрят. Иногда старые шишки в таком количестве свисают с веток, что становятся похожи на бусы. – Джим наклоняет ветку и показывает Айлин молодые побеги и старые почерневшие шишечки. Сейчас он почти совсем не заикается.

Когда он смотрит на Айлин, ее улыбка сразу становится шире, но на щеках над приподнятыми в улыбке уголками рта расплываются два красных нервных пятна, ярких, как сок клубники. Она радостно смеется, словно Джим только что вручил ей подарок, и говорит:

– Представляешь, я ведь совсем ничего о деревьях не знала! – Она смущенно умолкает и лишь иногда украдкой посматривает на Джима, и ее нервный румянец разгорается все ярче. Лишь когда они снова возвращаются к машине и усаживаются, Айлин говорит: – Слушай, Джим, ведь ты же в полном порядке! Зачем же тебя так долго в «Бесли Хилл» держали?

И тут Джима начинает бить такая дрожь, что он бы, наверное, упал, если б не сидел. Это тот самый вопрос, ответ на который он и сам больше всего хотел бы получить. И в этом ответе было бы заключено все, что Айлин нужно знать о нем. Он видит себя совсем молодым, в гневе выкрикивающим что-то констеблю и в бессильном бешенстве лупящим кулаком по стене. А потом видит себя не в своей одежде, а в чем-то с чужого плеча. И окно, забранное решеткой. А за окном – пустошь. И над пустошью – небо…

– Я совершил ошибку, – говорит он.

– Мы все совершаем ошибки.

Но Джим уверенно продолжает:

– Нас было двое. Много лет назад. Мы всегда были вместе – я и мой друг. Но потом что-то случилось. Что-то ужасное. По моей вине. Да, все это случилось по моей вине… – продолжать он не в силах.

Когда Айлин понимает, что это, видимо, все, что больше Джим ничего сказать не сможет, она обхватывает себя руками, протяжно вздыхает и говорит сочувственно:

– Мне очень жаль, что у тебя с другом так вышло. Ты теперь-то с ним видишься?

– Нет.

– А в «Бесли Хилл» он тебя навещал?

– Нет.

Как трудно говорить об этом! Как трудно выковыривать из души эти кусочки правды! И Джим вынужден умолкнуть, поскольку больше не понимает даже, где небо, а где земля. Он помнит, как страстно мечтал получить хоть одно письмецо, как он ждал и надеялся, что ему напишут хоть одно письмо. Иногда обитатели «Бесли Хилл» получали на Рождество поздравительные открытки, а кое-кого и с днем рождения поздравляли. Но Джим никогда ничего не получал. Айлин замечает, как он помрачнел, и ласково касается его рукава. Она смеется – это смех душевный, нежный, ласковый, она словно хочет сказать ему: присоединяйся, не все в жизни так плохо!

– Не расстраивайся, – говорит она. – Смотри на вещи проще. Если ты будешь так расстраиваться, снова в больницу попадешь. И снова я буду в этом виновата.

Но ее увещевания бесполезны. Перед глазами у Джима все плывет. Он даже толком не понимает, о чем в данную минуту думает – то ли о том, что ему сказала Айлин, то ли о «Бесли Хилл», то ли о каком-то далеком прошлом. И он говорит ей:

– Это был просто несчастный случай. И я тебя прощаю. Мы должны прощать друг друга.

Во всяком случае, он хочет это сказать, но слова словно прилипают к нёбу и к языку, а наружу вырываются лишь отдельные звуки, не способные подняться до высот настоящей, разумной речи.