Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Приготовились! — кричит Уильям Рэкхэм переминающимся с ноги на ногy факельщикам. — Отменно: поджигайте!

По всей окружности высокого погребального костра опускаются к узловатым веткам и серым листьям толстые палки с горящим на их концах жиром и уже через половину минуты аромат лаванды смешивается с запахом горящего дерева. Лица факельщиков расплываются в улыбках, а сами они начинают отмахиваться от лезущего в глаза дыма, — пожалованная им нынче власть истребителей льстит их скудной гордыне и, хотя бы на этот вечер, сообщает какой-никакой блеск жалкому существованию, которое они ведут, работая в здешних полях за девять пенсов в день и даровой лимонад.

— Я так разумею, для этакой гру́дищи огня-то надобно побольше, — говорит один из них, размахивая, точно мечом, своей огненной дубинкой, и действительно, похоже, что без помощи со стороны пламя скорее зачахнет, чем поглотит гору выкорчеванных кустов. Мглистый дым понемногу поднимается в небо, помрачая низкие тучи.

— Вот отличительный признак высокого качества компании «Рэкхэм», — извещает Конфетку Уильям. — Эти кусты занимаются огнем столь медленно лишь потому, что они еще не истощены до конца — в них продолжает теплиться жизнь. Но компания «Рэкхэм» никогда не позволяет себе снимать шестой урожай с растений, уже растративших большую часть былой их силы.

Конфетка смотрит на Уильяма, не понимая, как ей следует отвечать. Он обращается к ней так, точно она — дочь или внучка какого-нибудь престарелого держателя его акций, катающая по полям колесное кресло с незримым полковником Ликом. Между ней и Уильямом выдерживается дистанция, а близости, хождения под руку, о котором она мечтала, нет и в помине.

— Я видел однажды костер, — громко объявляет Уильям, заглушая гомон голосов и треск горящего дерева, — сложенный из шестилетних растений, ну так вот, они вспыхнули — пф! — точно груда сухого папоротника. И можете мне поверить, масло, добытое напоследок из той лаванды, оказалось третьесортным.

Конфетка кивает, сохраняя молчание, вглядывается в разгорающийся костер. Она подрагивает от дующего ей в спину холодного ветра, морщится от жара, пышущего в лицо, и гадает, так ли уж хорошо приспособлена она для жизни за городом, как воображала прежде. Мужчины, стоящие вкруг костра, тычут и тычут в него факелами, обсуждая одновременно тонкие подробности распространения огня. Говор их Конфетка разбирает с грехом пополам, затрудняясь сказать, в чем тут причина — то ли она стала за последнее время до того утонченной, что уже не способна понять их, то ли они просто-напросто косноязычны.

Они чужие ей, эти труженики, облаченные все как один в башмаки на грубых подошвах, крепкие бурые штаны и бумазейные рубашки без ворота. Они походят на стадо животных одной, первобытной породы, на двуногих скотов, которых не берет ни холод, ни жар.

Конфетка рада тому, что эти люди настолько поглощены костром, — это значит, что ей они большого внимания уделять не будут, а она хочет, чтобы на сегодня ее избавили от пристального изучения. Платье она выбрала нынче неяркое, темное, ничуть не похожее на лавандовых оттенков наряд, который притягивал к себе все взоры при первом ее приезде сюда. Раз уж она не может виснуть на руке Уильяма, самое правильное — оставаться безликой.

Волны дыма, кишащие, как головастиками, искрами и угольками, вздымаются в темнеющее небо, мужчины весело покрикивают и смеются, глядя на раскаленно светящиеся плоды их трудов. И пока усиливается запах лаванды, усиливается и страх Конфетки, что она может бухнуться в обморок — страх вполне основательный, если вспомнить о физическом ее состоянии, о недосыпе, недоедании и простуде, в которой Конфетка винит посещение истопленной спальни Каролины. Что лучше: дышать полной грудью, набирая в нее побольше свежего воздуха, смешанного с дымом и парами лаванды, или стараться сдерживать дыхание? Попробовав и то, и другое, Конфетка решает дышать, как дышит обычно, — насколько ей это удастся. И хоть бы она съела что-нибудь перед тем, как ехать сюда! Ан нет, уж больно кружили ей голову, даже сегодня утром, приятные предвкушения.

— Похоже на то, — внезапно раздается совсем близко от ее раскрасневшейся щеки голос Уильяма, — что какое-то время я у тебя бывать не смогу.

Сейчас это голос не распорядителя церемонии, но мужчины, лежащего рядом с ее наготой и еще не остывшего от любовной утехи.

Замутненное сознание Конфетки пытается истолковать его слова.

— Полагаю, — говорит она, — в эту пору у тебя слишком много забот.

Уильям машет рукой работникам, приказывая им отойти от огня, который в поддержке их более не нуждается. Конфетка ясно видит, что пары лаванды действуют на него совсем не так, как на нее.

— Да, но не только это, — он говорит уголком рта, не отрывая глаз от работников. — У меня еще и дома дел невпроворот. Ничего там толком решить не удается… Богом клянусь, это не дом, а какое-то осиное гнездо…!

Она пытается сосредоточиться на услышанном, хоть густой запах и отупляет ее.

— Гувернантка Софи? — Конфетка высказывает эту догадку, стараясь придать голосу оттенок сочувствия, однако звучит в нем (она это слышит) лишь сварливое раздражение.

— Все-то ты понимаешь, впрочем, как и всегда, — говорит Уильям, осмеливаясь подступить к ней поближе. — Да, Беатриса Клив, благослови Господь ее ожиревшее сердце, подала мне извещение об уходе. Она по-прежнему полагает, что Софи нужна гувернантка, к тому же самой ей не терпится перебраться к миссис Барретт, да и жизнь в доме, погруженном в траур, ей тоже совсем не но душе.

— Неужели так трудно найти гувернантку? — спрашивает Конфетка, чувствуя, как тяжко бьется теперь ее сердце.

— Почти невозможно, — кривится Уильям. — Дьявольски трудное дело, уж ты мне поверь. Плохих гувернанток хоть пруд пруди, и деться от них, попросту некуда. Предложи ничтожную плату, и к тебе полезут самые никудышные, предложи приличную, и чуть ли не все особы нежного пола одуреют от жадности. Я напечатал в «Тайме» объявление всего лишь в четверг вечером и уже получил сорок ходатайств о приеме на это место.

— Но разве не Агнес должна выбирать гувернантку? — решается спросить Конфетка.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Конфетку пошатывает, голова у нее кружится, сердце ухает так, что даже ребра, кажется ей, дрожат, и вдруг она слышит свой слабый голос:

— Уильям?

— Да?

— Ты и вправду сожалеешь о том, что мы не живем вместе?

— Всем сердцем, — сразу же отвечает он — с чувством, но и с усталой досадой, как будто вступлению их в совершенный союз препятствуют нудные торговые ограничения или бессмысленный закон. — Будь у меня волшебная палочка…