Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Уильям? — Конфетку донимает одышка, язык ее словно распух от запаха лаванды, земля под ногами понемногу начинает вращаться, точно гигантский обломок корабля, плавающий в океане, слишком безмерном и темном, чтобы кто-нибудь смог его разглядеть. — Я… по-моему, я нашла решение — для тебя и… и для нас. Возьми в гувернантки меня. Все нужные навыки у меня, я думаю, есть, кроме музыкальных, ко… которые я наверняка смогу освоить по книгам. А если учить Софи чтению, письму, арифметике и… и хорошим манерам стану я, ей ведь от этого никакого вреда не будет, верно?

Свет костра искажает черты Уильяма, глаза его покраснели от дыма, зубы, окрашенные отблесками огня в желтизну, оскалены — от изумления или от гнева? Конфетка с отчаянной мольбой в голосе продолжает:

— Я… я могла бы занять комнату ее няни… самую простенькую, лишь бы жить ря… рядом с тобой…

На последнем слове голос ее пресекается, обращаясь в слабое блеянье, она стоит, покачиваясь, задыхаясь в ожидании слов Уильяма. Медленно, ах как медленно! он поворачивается, чтобы ответить ей. Боже милостивый, губы его кривит отвращение…!

— Но как же ты можешь… — начинает Уильям, однако его прерывает хриплый голос какой-то деревенщины:

— Мистер Рэкхэм, сэр! Дозвольте слово сказать.

Уильям поворачивается к наглецу, и ноги Конфетки подкашиваются.

Тошнотворный жар обливает все ее тело, голову затопляет тьма, и Конфетка без чувств валится на землю. Удара она даже не чувствует, лишь — странно, не правда ли? — колющие лицо холодные стебли травы.

А затем, спустя бесконечно долгое время, она смутно ощущает, как ее поднимают с земли и куда-то несут, но кто и куда, ей сказать не по силам.

Всю долгую ночь тысячи галлонов дождя, миазмы лондонских улиц и свежие испарения далеких озер изливаются на дом в Чепстоу-Виллас. Одно из окон спальни мерцает; когда ливень усиливается, одинокий огонек колышется, как корабельный сигнал бедствия. На рассвете, однако, дом Рэкхэмов на месте; черные тучи иссякли, проглянуло бледное небо. Буря миновала.

Дом и его окрестности поблескивают остатками потопа. Подъездная аллея струится водой, уносящей к воротам песчинки мелкого черного гравия. С дома вода льется — по водосточным трубам, и стекает по стенам. Каждый листик в саду светится этим ранним утром. Ветки пригнулись к земле; лопата, вчера прочно вогнанная в землю, сейчас стоит косо и грозит упасть.

В подвальной кухне заспанная Джейни подтирает лужи, которые натекли за ночь. Она подкладывает уголь под котлы, чтобы высушить пол и отогреть пальцы; ей предстоит заняться более сложными делами. Хоть и не видно, как рассветает, зато слышно, как птицы подают голоса.

Если бы Конфетка стояла в проулке за Пембридж-Кресент, откуда несколько месяцев назад она помахала рукой миссис Рэкхэм, она бы увидела, что Агнес уже расположилась у окна своей спальни — и смотрит на искрящуюся траву. Вчера Агнес проспала почти весь день, а ночью бодрствовала — в ожидании солнца. На Северном полюсе (если верить тому, что пишут в книгах) все время день, и совсем нет ночи. Но вот чего она не вполне понимает: значит ли это, что время там не движется? А если так, то, может быть, человеку не прибавляется лет? Она раздумывает: что было бы предпочтительнее — не меняться, потому что ничто не меняется, или стареть, навеки оставаясь двадцатитрехлетней? Загадка, упражнение для ума.

Опасаясь головной боли в самом начале дня, Агнес перестает думать о Северном полюсе и отправляется в путь по полутемному и тихому дому; она спускается по лестнице, пробираясь по коридорам, пока не вступает в тепло и свет кухни. Прислугу ее появление не удивляет: она приходит каждое утро. Прислуге известно, что она явилась не с претензиями, а потому все продолжают заниматься своими делами. Новая служанка, как ее там, окутанная душистым паром, достает из духовки свежеиспеченные венские булочки. Кухарка вылавливает вилкой бычьи языки из миски с маринадом — тщательно отбирая те, что формой и размером придутся по вкусу хозяину.

Агнес проходит прямо в посудную, где Джейни трет деревянную раковину — каменную она уже вычистила. Девушка стоит на цыпочках; она так старается потише сопеть за работой, что не замечает появления Агнес.

— Где киска?

Джейни вздрагивает, будто ее неожиданно ткнули сзади, но быстро приходит в себя.

— Он, поди, за котел забрался, мэм, — говорит она, показывая красной, разбухшей рукой.

А почему она говорит «он» о кошке Генри? Потому, что это кот, вопреки предвзятым мнениям. В то утро, когда животное появилось в Рэкхэмовой кухне, кухарка задрала ему хвост и проверила — чего явно никогда не делал бедный Генри.

Агнес опускается на колени на безупречно чистый каменный пол и заглядывает под большой котел.

— Я его не вижу, — говорит она, всматриваясь в темень.

К этому Джейни готова — приносит и ставит у котла миску, в которую сложила кроличьи и куриные сердца, шейки и почки. Кот немедленно вылезает, сонно помаргивая.

— Милая киска, — Агнес гладит его по спинке, гладкой, как муфта, теплой, как хлеб из печи.

— Ты это не ешь, — советует она, когда кот обнюхивает темные, влажные обрезки. — Это гадость. Джейни, принесите сливок.

Девушка подчиняется, а пока она ходит за сливками, Агнес продолжает гладить кота по спине; тот ложится на живот, совсем рядом с миской.

— Сегодня придет твоя новая хозяйка, да-да, — говорит она. — Ты большой сердцеед, да? Но я тебя отпущу, да-да, отпущу, и буду мужественной, и буду довольствоваться воспоминаниями о тебе. Ах ты маленький, ах ты красавчик…

И снова отодвигает его от миски с потрохами.

— А, — радостно поет она, увидев Джейни с фарфоровой чашкой в руках, — вот и сливки, твои вкусные, чистые, белые сливки! Ну-ка, что ты с ними сделаешь?

Последнее утро в Прайэри-Клоуз Конфетка проводит в ознобе за письменным столом, глядя сквозь забрызганные дождем французские окна на свой маленький садик. Неизбежность расставания неожиданно делает садик очень дорогим — при том, что она совершенно не занималась им, живя здесь. После долгих проливных дождей землю из аккуратных клумбочек словно разбросали повсюду, пожухлые азалии повисли на стеблях, наружный подоконник завален промокшей палой листвой. Ах, мой садик, думает Конфетка — понимая, что это смешно.

Боль утраты ощущается, несмотря на беспокойство, которое ее здесь мучило. Здесь она тосковала, часами одиноко бродила по комнатам — а теперь ей жаль уезжать! Безумие.

Конфетку не перестает бить дрожь. Она не хотела задерживать Уильяма, когда он приедет за нею, — и слишком рано залила огонь в каминах. Выстудила комнаты. Они кажутся еще холоднее от пустоты и блеклого осеннего света, который тревожно смешивается с газовым освещением на фоне оголившихся стен. Конфеткины руки побелели от холода, бескровные запястья торчат из чернильно-черных рукавов; она дует на костяшки, но дыхание не согревает, а только увлажняет пальцы. Вся в черном, траурная шляпка уже подвязана, перчатки на коленях. Все, что она собирается взять с собой, уже уложено и, по требованию Уильяма, вынесено в гостиную — чтобы легче было грузить в экипаж; с прочим он, без сомнения, разберется сам. Вещи: простыни, полотенца, одежду, даже недешевую — она просто выбросила на улицу; пусть подберут мусорщики, они это заслужили. (Тряпье наверняка вымокло под дождем, но при некотором терпении бедняки сумеют привести вещи в порядок).