Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Беатриса Клив наконец отбыла. Ее пожитки исчезли из холла; прислуга перестала толпиться у окон, следя за скрывающимся из виду экипажем. Конфетка одна возвращается в спальню, где было велено «остаться» Софи. А что еще ей делать?

Она ожидала, что после отъезда няньки Уильям отыщет ее и окажет ей более ощутимый прием в своем доме, но он испарился, а ей едва ли стоит совать нос в каждую комнату, разыскивая его, верно? Не стоит.

Поднимаясь со ступеньки на ступеньку по лестнице, затянутой ковром, она с каждым шагом все отчетливее понимает, что краткий час благоволения миновал. Она здесь больше не гостья, а… гувернантка.

Открывая дверь спальни, она готовится к тоскливому зрелищу, от которого у нее дрожь побежит по спине — к виду Софи Рэкхэм, пряменько сидящей на стуле с жесткой спинкой — наподобие жуткого музейного экспоната, не до конца обработанного чучельником. К виду ребенка, скованного страхом и подозрительностью, чьи глазищи смотрят прямо в душу в ожидании… чего?

Но, когда Конфетка входит, ее встречает другое зрелище. Маленькая Софи нашла время, которое ей велено было провести в ожидании, ожидание слишком долгим — и заснула на стуле. Ее поза, обруганная Беатрисой, сейчас, безусловно, нехороша: она полулежит наискосок сиденья, голова свалилась на плечо, юбки сбились и помялись, одна безвольная рука покоится на коленях, другая свисает со стула. Белокурая прядка трепещет от дыхания девочки, а на черной ткани ее туго застегнутого корсажа виднеется пятно от капнувшей слюны.

Конфетка тихонько подходит и опускается на колени, чтобы ее лицо оказалось на уровне лица спящей девочки. Щеки ребенка припухли ото сна, нижняя губа выступила вперед, и видно, что красота Агнес не повторилась в личике Софи. Когда эти большие голубые глаза закрыты, от матери ничего не остается — только Уильямовы подбородок, лоб и нос. Как это грустно: если удача не спасет богатство Рэкхэмов — уже сейчас, в шесть лет, на девочке лежит печать грядущего стародевичества. И фигуру она тоже унаследовала от Уильяма, правда, пока она еще маленькая, но уже несет в себе семена будущей коренастости. Почему бы не дать ей поспать? — нашептывает голос трусости и сострадания. Пусть спала бы вечно. Однако, зная, что ребенка следует разбудить, Конфетка выжидает, стоя на коленях, в надежде, что дитя проснется — от близости ее дыхания.

— Софи? — шепчет она.

Влажно всхрапнув, ребенок начинает конвульсивно пробуждаться — и вот шанс быть первым образом, с которым встречается разбуженный дух — до наступления страха или предубеждения. Софи непонимающе моргает, еще не в силах понять, чье это лицо склоняется над нею — что не так уж важно для существа, только что вырванного из пучины снов. В какую жизнь она просыпается? Но едва девочка начинает сознавать, что наверняка совершила какой-то страшный грех и ее ждет кара, Конфетка нежно кладет руку на ее плечо со словами:

— Все хорошо, Софи. Вы просто заснули, вот и все.

Одеревеневшая от сна, Софи позволяет поднять себя со стула, и Конфетка понимает: быть гувернанткой не так трудно, как она опасалась. В радостном возбуждении она делает первую ошибку.

— Мы с вами уже видели друг друга, — говорит она, — вы помните?

Софи, стараясь изо всех сил войти в непривычную роль ученицы, кажется сбитой с толку. Первый вопрос, заданный гувернанткой, и сразу такой непонятный. А может быть, это хитрость, чтобы вывести ее на чистую воду?

— Нет, мисс, — признается девочка.

У нее такой же голос, как у Агнес, только мягче и не так хорошо модулирован — скорее печальный колокольчик, чем гобой д'амур.

— В церкви, — подсказывает Конфетка, — я посмотрела на вас, и вы ответили мне взглядом.

(Произнося эти слова, она чувствует, как неубедительно они звучат.) Софи прикусывает нижнюю губу. Няня сто раз говорила, что в церкви надо быть повнимательнее, и вот расплата!

— Не помню, мисс.

Это сказано с детским отчаянием, с предчувствием дурацкого колпака.

— Неважно, неважно, — говорит Конфетка и поднимается с колен. Теперь, когда обе стоят во весь рост, Конфетке бросается в глаза разница в росте: Софи едва достает головой ей до пояса.

— Ну, хорошо, — продолжает Конфетка — совершая вторую ошибку. — Я так рада, что Беатриса уехала, а вы?

Она надеется, что ей удается выдерживать шутливо заговорщицкий тон, каким ребенок, быть может, говорит обычно с ребенком.

Софи поднимает глаза — ну и дистанция между их лицами! — и умоляет:

— Я не знаю, мисс.

Ее лобик наморщен тревогой, маленькие ручки плотно стиснуты перед юбками, и этот странный новый мир, — теперь, когда она совсем проснулась, оказывается опасным местом.

Что делать? Что делать? Выуживая из памяти, из уймы прочитанных книг, — все, что припоминается на детскую тему, Конфетка спрашивает:

— У вас есть кукла?

Бездарный вопрос, думает она, но он неожиданно зажигает огонек в глазах Софи.

— В детской, мисс.

— В детской?

Конфетка вдруг вспоминает, что даже не побывала там. Места, где ей предстоит учить Софи, она еще не видела! Конечно, детская не раз фигурировала в лекции Беатрисы о правильном присмотре за Рэкхэмовым ребенком, но вышло так, что Беатриса покинула дом, даже не показав гувернантке помещение, которое «теперь, я полагаю, будет называться классной комнатой». Может, и показала бы, если б Конфетка не заторопила ее напоминанием о поезде.

— Так отведите меня туда, — говорит Конфетка, после секундного колебания, протягивая ей руку.

Возьмется она за руку? К огромному облегчению Конфетки, Софи берет ее за руку.

Первое прикосновение теплых детских пальцев вызывает у Конфетки чувство, на которое она никогда бы не сочла себя способной: волнение плоти, сошедшейся с незнакомой плотью. Она, облапанная тысячами чужих рук, ставшая нечувствительной ко всему, кроме уж самых грубых вторжений, теперь ощущает трепет, почти потрясение; и вместе с потрясением приходит стыдливость. Как же грубы ее собственные пальцы в сравнении с девочкиными! А Софи, ей не противна потрескавшаяся и загрубелая Конфеткина кожа? Насколько плотно или свободно должны смыкаться их руки? И кто решит, когда разжать их?

— Вы будете показывать дорогу, — говорит Конфетка, когда они выходят из спальни.

Дом Рэкхэмов опять кажется пустым — словно это не дом, а затихший большой магазин, где есть часы, зеркала, лампы, картины и разнообразные обои. Детская прячется в самом хвосте площадки в форме «L», и по пути к ней Конфетка и Софи проходят мимо нескольких затворенных дверей.

— Это комната, где папа думает, — шепчет Софи, не ожидая вопроса.

— А следующая?

— Не знаю, мисс.

— А первая дверь, которую мы миновали?

— Там живет мама.