Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Чуть более опрятно, но и более удручающе выглядят мешки с одеждой. Не ее обычный запас невостребованных пожертвований — шерстяные перчатки, заштопанные носки, тщательно починенное постельное белье для бедняков Лондона и окрестностей, — а одежда Генри. Три набитых мешка лежат неоткрытыми у нее в спальне, завязанные и проштемпелеванные «Таттлом и сыном».

Кот крутится рядом, мяукая и норовя толкнуться в ноги сквозь многослойный юбочный барьер. Но забраться под юбки он не успевает — Эммелин поднимается со ступеньки. Как же она устала! Послеобеденный час, а ей уже хочется спать. И не вздремнуть, а заснуть долгим, темным сном, чтобы отделить один день от другого. У Эммелин появляется нечестивое желание: хоть бы Бог смягчил правила и один разок позволил ночи наступить на несколько часов раньше положенного. А на другой день можно бы восстановить нарушенное равновесие, прибавив несколько часов света. Что тут такого?

Эммелин одеревенела, одеревенела так, что ей хочется опять опереться на палку. Шаркая, бредет она на кухню, полагая, что кот, уже усвоивший план дома, готов поесть.

— Ты разве это хочешь, киска? — спрашивает она, когда кот останавливается на пороге, обнюхивая грязные прутья веника.

Что ему дать? Раз уж она поселила его у себя, так теперь нужно серьезно обдумать, как убедить его остаться. Осмотр шкафов и холодильных ящиков подтверждает, что в доме нет ни сливок, ни сырого мяса, поскольку она в последнее время не готовит, предпочитая есть в ресторанах (да, это предосудительно, она знает; вокруг столько голодных, целые семьи перебиваются обрезками баранины и коркой хлеба, а она обедает, как куртизанка! Но — без помощи Сары ей со стряпней не справиться. Да и плита, подсоединенная к дымоходу, сейчас заставлена и к ней не подойти). Жаль только, что кота нельзя взять с собой в ресторан и заказать ему отдельное блюдо… Разумное было бы решение, но можно не сомневаться, что оно будет единодушно отвергнуто. До чего же прагматизм ненавистен английскому обществу! Не того рода прагматизм, который побуждает строить фабрики, а прагматизм, который делает удобнее жизнь гражданина! Мысль для обсуждения с Генри, когда она в следующий раз…

Она со вздохом открывает другой шкаф и достает кусок твердого лестерского сыра, своей обычной пищи в отсутствие прислуги. Кот поощрительно подвывает.

— Разве кошки сыр едят? — вопрошает она, бросая ему маленький кусочек.

Кот набрасывается на сыр и поедает его с большим удовольствием.

Опровергнуто еще одно предвзятое мнение; каждый день узнаешь что-то новое. Опершись о лишнюю плиту, она скармливает коту сыр, кусочек за кусочком, пока тот не наелся, а может быть, просто пить захотел. Она подводит кота к плошке с водой, которая не вызывает у него никакого энтузиазма. Завтра надо купить молока.

Ей надо и самой поесть; она за весь день только и съела, что немного сыру с хлебом и с чаем; потом был фруктовый кекс у миссис Рэкхэм. Ее нормальный аппетит еще не восстановился, и она пока не оправилась от неприятного открытия: вернувшись из больницы, она обнаружила коробку, помеченную словом скоропортящееся. Содержимое действительно испортилось от краткого пребывания на складе «Таттла и сына» и значительно более долгого пребывания у нее в доме.

Она перегибается через гору медных кастрюль, чтобы дотянуться до шкафа, где, возможно, осталась жестянка сухого печенья. Вместо печенья в шкафу обнаруживается еще один книжный тайник. Минут через пятнадцать, полистав «Новую систему домашней кулинарии» миссис Ранделл, с надписью на форзаце: «Моему дорогому другу Генри Рэкхэму на Рождество, 1814», она поднимается по лестнице, с болью преодолевая каждую ступеньку.

На площадке у самой двери в спальню она замечает два маленьких темно-коричневых предмета, издалека похожих на сигары, которые при ближайшем рассмотрении оказываются какашками — и превонючими. Эммелин закрывает глаза и чувствует, как льются слезы: она не может, не может, не может еще раз спуститься по лестнице и снова подняться. Достает носовой платок из коробки на прикроватном столике (их там много осталось от тех не столь далеких дней, когда в любое время дня или ночи ее могло охватить неодолимое желание откашлять кровь). Осторожно заворачивает кошачьи какашки в мягкую ткань, накручивая ее в несколько слоев, пока сверточек не начинает напоминать помандер: футлярчик для ароматических веществ. В таком виде дерьмо может подождать до утра.

Она начинает раздеваться среди разора спальни — и тут вдруг вспоминает, почему не может найти свою ночную рубашку. Утром она с таким усердием пыталась соскрести с рубашки пятно засохшей крови, что потом потребовалось заштопать дырку, и — Господи, что делать, если память у меня как решето — оставила рубашку внизу, на спинке стула. Не могу, не могу, не могу. На сей раз она ляжет спать, не переодеваясь в ночное белье.

Неповоротливыми от усталости пальцами она стаскивает с себя платье и нижнюю юбку, но, оставшись в шемизетке и панталонах, осознает, что ее тело покрыто липким потом, а от этого зудит под мышками, в паху и между ягодиц. Плохо держась на ногах, она подумывает, не попросить ли Бога дать ей сил спуститься вниз, выбросить какашки, взять ночную рубашку и согреть воды для мытья, но решает, что это было бы недостойным притязанием на Господне внимание. Она сбрасывает с себя оставшуюся одежду и со вздохом облегчения, голая и потная, забирается в постель.

Только совсем безнравственные или совсем больные ложатся в постель среди бела дня, думает она. Завтра нужно поберечь силы и не перенапрягать это тело, которого она чуть было не лишилась.

Простыни с небесной мягкостью касаются тела, сладкое оцепенение распространяется по нему, и, хотя еще далеко до наступления ночи, которая сделает это позволительным, она чувствует, как погружается в сон. И лишь смутно ощущает тихую возню в постели рядом с собой. Только проснувшись наутро, она обнаруживает, что у нее в ногах угнездился кот — и ему хорошо.

Конфетке мала кровать, которая была впору той женщине, что спала в ней раньше. В долгую первую ночь в доме Рэкхэмов Конфетке — под далекий прерывистый собачий лай — снятся всякие странные вещи. Перед рассветом она так сильно мечется, что длинная голая нога, выбившись из-под простыней, повисает в холодном воздухе и ударяется о бок чемодана. Во сне кажется, что это мозолистые мужские пальцы ухватили ее за икру и пробираются выше.

— Тебе больше не придется дрожать, — говорит миссис Кастауэй. — Пришел добрый джентльмен, он согреет тебя.

Конфетка пробует свернуться калачиком, но ударяется щиколоткой о кровать — и просыпается.