Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Может быть, он зря не показал полиции эту Конфеткину писанину, но ему показалось, что это пустая трата времени в ситуации, когда каждая минута дорога. Абсурдность самой мысли: полуграмотные полицейские сидят в его гостиной, хмурят лбы и сосредоточенно разбираются в горячечных выдумках психопатки — в то время, когда им надо быть на улицах Лондона и выслеживать ее во плоти!

Уильям плюхается в кресло; от его движения одна из замысловато вышитых Агнес тряпочек слетает с подлокотника. Он поднимает ее с пола и кладет обратно на кресло, бесполезную эту вещицу. Берет страницу, исписанную Конфеткой, ту, которую сразу прочитал, когда в дом принесли первую охапку страннейшего хлама. Тогда размокшая страница грозила расползтись в его руках, но потом подсохла в тепле гостиной и теперь потрескивает, как осенний лист.

«Все мужчины устроены одинаково, — гласят тонкие каракули, злобные даже на вид. — Если я и усвоила что-то за время, проведенное мной на нашей планете, так именно это. Все мужчины устроены одинаково.

Как я могу говорить об этом с такой убежденностью? Уж наверное я не успела узнать всех, какие есть на свете, мужчин? Напротив, дорогой читатель, вполне может статься, что и успела!»

Снова Уильям с отвращением поджимает губы при этом признании Конфеткиной распутности. Снова он хмурится при последующем обвинении, где он осуждается — как «Гнусный мужчина, вечный Адам». Однако, загипнотизированный порочным обаянием клеветы, читает дальше:

«Как самодоволен ты, читатель, если принадлежишь к тому полу, который хвастается тощеньким хрящиком в штанах! Ты воображаешь, что эта книга позабавит тебя, возбудит, спасет от кошмара скуки (самого страшного кошмара, который приходится на долю твоего привилегированного пола), и что, проглотив книгу, как конфету, ты сможешь без помех вести себя совершенно так же, как прежде. Совершенно так, как ты поступал, впервые предав Еву в райских кущах! Но это другая книга, дорогой Читатель. Эта книга — НОЖ. Только не теряйте присутствия духа, оно вам еще пригодится!»

О Боже, о Боже, как могла его дочь оказаться во власти такой ядовитой змеи? Мог он догадаться не сегодня, а раньше? Будь на его месте другой, спохватился бы он скорее? Сейчас так ясно, так ужасающе очевидно, что Конфетка сумасшедшая: ее неестественный интеллект, ее сексуальная распущенность, ее чисто мужской интерес к бизнесу, да и кожа у нее — как у рептилии… Господи, а как она ползала по-крабьи, догоняя его и прыская водой из манды! О чем он думал тогда, принимая ее штучки за возбуждающее дурачество, за эротическую забаву — в то время как любой дурак распознал бы в этом скотские проказы монстра?!

С другой стороны, как могло случиться, что Бог счел нужным поместить двух сумасшедших в его дом? Ведь другие мужчины вообще не знают этой беды… За какие грехи? Нет, такие вопросы — проявление жалости к себе, а проблем они не решают. Его дочь похитили, сейчас ее куда-то везут, скорее всего, ее ждет незавидная судьба. Если даже Софи удастся ускользнуть из рук похитительницы, как долго может уцелеть беззащитное, невинное дитя в гнусном лабиринте Лондона? Там же на каждом углу хищники. Недели не проходит, чтобы в «Таймс» не появилось сообщение о хорошо одетом ребенке, которого добрая дама заманила в темный переулок и там раздела — обобрала дочиста и бросила умирать. Хоть бы Конфетка потребовала выкуп за Софи; сколько бы она ни запросила — исключая сумму, полностью разоряющую его, — он с радостью заплатит!

Уильям закрывает глаза, прижимает большими пальцами. Как аляповатая картинка из волшебного фонаря, застряло в его мозгу воспоминание об искаженном горем лице плачущей дочери, когда она упрашивала его не отсылать мисс Конфетт. Ее ручонки (она не смеет вцепиться в него) трогают край письменного стола. Неужели это будет преследовать его до могилы? Фотография Софи, сделанная в студии Сколфилда и Тови, которую он хотел передать полиции для плаката «Разыскивается», так и не нашлась — ее, фотографию, явно украла Конфетка. Он был вынужден пройтись ножницами по «семейному» портрету и вырезать из него лицо Софи, хотя по собственному опыту фотографирования знал, что фото такого мелкого размера, увеличенное и отретушированное небрежными чужими руками, вряд ли сохранит большое сходство с дочерью…

Но опять же: это все второстепенные соображения, просто детали и мелочи, отвлекающие внимание от самого страшного в ситуации. Вчера его дочь была в безопасности; было известно, где она; вчера она неуверенно играла па рояле, делая первые, робкие шаги к тому, чтобы простить его и понять, что, в конечном счете, он больше всего заботится о ее благе; сегодня она исчезла — и у него голова гудит от воспоминаний об ее плаче.

Просто невероятно, с какой легкостью совершила Конфетка это преступление! Неужели действительно ей никто не препятствовал? Он допросил всех домочадцев; готов биться об заклад, что допросил их не менее тщательно, чем полиция. Служанки ничего не знают, ничего не видели, ничего не слышали, каждая клянется, что была занята своими делами и не могла заметить ничего подозрительного. Как им хватает смелости — наглости — утверждать это? В доме никого нет, в то же время он кишит прислугой — чем они занимаются целыми днями, если не бездельничают у кухонного огня — с дешевыми романчиками в руках? Не могла хоть одна из этой банды оторваться от своей якобы напряженной работы и проследить, чтобы последнюю женщину из семьи Рэкхэмов не похитила сумасшедшая?

Мужчины немногим лучше. Садовник подтвердил, что мисс Конфетт не выходила из ворот — премного благодарен, мистер Стриг, за столь важную информацию! Чизман сказал, что видел издалека, как мисс Конфетт и мисс Софи идут на прогулку, но не обратил особого внимания, поскольку они часто ходят гулять в это время. При этих словах Чизмана Уильяму мучительно захотелось отчитать его как следует за тупость, поскольку Чизману, черт его дери, очень хорошо известно, что собой представляет эта гувернантка. Но это и есть камень преткновения: Чизман слишком много знает. Чизман — единственный в Рэкхэмовом доме, кто давно знает, откуда, на самом деле, взялась Конфетка, а потому способен наделать Уильяму уйму неприятностей, — учитывая, что делом занимается полиция. Поэтому, вместо того, чтобы сказать ему, что любой человек, обладающий хоть каплей здравого смысла, задал бы Конфетке парочку острых вопросов, Уильям ограничился тем, что спросил, не заметил ли Чизман, как гувернантка была одета, был ли при ней багаж.

— Я не очень-то приметлив насчет одежек на женщинах, сэр, — ответил Чизман, скребя свой наждачный подбородок. — И багаж…Тоже вроде как ничего она не несла.