Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Но он-то что будет делать, если она откажет? Что он может? Где найти женщину, которая совершит то, что ему требуется? О том, чтобы бродить по улицам Сент-Джайлса, нечего и думать — какой-нибудь громила непременно проломит ему там голову. Нечего думать и о том, чтобы слоняться после наступления темноты по парку, в котором стареющие дриады практикуют гнуснейшие непотребства — и распространяют гнуснейшие болезни. Нет, ему требуется повиновение женщины, отвечающей его положению в обществе, требуется обстановка, исполненная уюта и вкуса — хотя бы этому унижение, которому подвергся он на Друри-лейн, его научило.

Уильям сворачивает за угол, на Нью-стрит, и с радостью обнаруживает пивоварню «Лев» — там, где, как ему было сказано, она и должна стоять. Мысленно он уже создал собственную Конфетку, заблаговременно, до встречи с настоящей: воображение рисует Уильяму ее огромные глаза, не много испуганные, но готовые покориться. Он низводит этот образ на уровень своего пениса, и тот набухает от предвкушений.

Хасбэнд-стрит, когда Уильям добирается до нее, оказывается улочкой сомнительной, нездоровой, но, по крайности, веселой. Или ему так кажется. Здесь все улыбаются, девки хихикают, и даже беззубая старая нищенка осклабляется, размалывая деснами замусоленное яблоко.

А вот и «Камелек». Но не слишком ли далеко он зашел? Не повернуть ли ему, пока еще можно, назад? И пока расстояние, которое отделяет его учащенно задышавшую грудь от глянцевитой, освещенной оранжевыми, висящими на кованых чугунных пиках фонарями, вывески харчевни, сокращается, он говорит себе, что не стоит принимать никакого решения, не заглянув внутрь «Камелька».

— В глубоких, глубоких морях! — запевает вдруг чей-то голос в пугающей близости от левого уха Уильяма. — Вдали от родимого дома!

Повернувшись на голос, Уильям видит невесть откуда взявшегося продавца нот, распевающего во все горло:

— «Несчастный плывет моряк! Средь пенных валов и грома!» Ваша миссус играет на пианино, сэр?

Уильям отмахивается от него рукой в перчатке, однако этого малого так просто не шуганешь, он преграждает Уильяму путь, выставляя перед собой фанерный поднос с нотами, точно пышный декольтированный бюст.

— Не играет, стало быть?

— И уже не один год, — отвечает Уильям, раздраженный тем, что ему в такую минуту напоминают об Агнес.

— Ну ничего, этот мотивчик возвратит ей вкус к музыке, сэр, — заверяет его продавец нот и тут же возобновляет пение:

«Защити, Господь, мою маму!

Разорвётся сердце её,

Когда узнает, что в море глубоком

Потеряла дитя своё».

— Здорово, а, сэр? Самая что ни на есть новая песенка, сэр. Называется «Моряк с утонувшего корабля».

Уильям торопливо устремляется к своей цели, однако назойливый малый ковыляет бок о бок с ним. Уже у самых дверей «Камелька» Уильям, смерив его гневным взглядом, говорит:

— Новая? Чушь! Это же «Нет сокровища, большего мамы», просто слова другие.

— Да нет же, сэр, — возражает продавец и сует едва ли не в лицо Уильяма нотный листок, должным образом разрисованный изображениями кораблей. — Совсем другой мотив. Принесете ноты домой, сами увидите.

— Не желаю я нести их домой, — отвечает Уильям. — Я желаю войти в «Камелек», причем без вас, сэр, и послушать музыку там — и кстати сказать, бесплатно.

Услышав это, продавец театрально отступает в сторону, отвешивает Уильяму поклон и ухмыляется. Однако потерпевшим поражение он себя не признает.

— Коли услышите там мотивчик, который вам приглянется, сэр, только свистните: у меня он наверняка найдется.

И с этим продавец улетучивается, полный решимости выжать, практикуя незаменимое свое ремесло, сколь можно большее из следующего часа, следующего года, следующих десяти столетий.

Уильям Рэкхэм смыкает пальцы на затейливо изукрашенной медной дверной ручке «Камелька» и, набрав побольше воздуха в грудь, отворяет дверь. Запах хорошего пива сразу же ударяет ему в нос, гомон добродушных голосов — в уши, тепло, излучаемое свечами люстр и — да, представьте, — горящим камином, покалывает, словно иголочками, застывшее лицо. И — вот так сюрприз! Здешние посетители вовсе не какие-то потрепанные личности! О нет, кое-кто из них одет даже не без изящества. Этот паб способен порадовать и человека самого разборчивого — хорошо сохраняемый секрет, упрятанный в самую гущу бедности, место встреч посвященных в него людей. Посетители, многие из которых очевиднейшим образом живут не на Хасбэнд-стрит, на миг оборачиваются, чтобы взглянуть на Уильяма, и снова возвращаются к своим беседам. Все они веселы, но не пьяны, это место не из тех, завсегдатаи коего пьют в одиночку, ожидая, когда спиртное проймет их. Уильям облегченно вздыхает, снимает шляпу и присоединяется к обществу людей своего круга.

— «Туда сползаются бродяги, — приветствует его высокий мужской голос, — в отрепье грязном на телах…».

Певец возвышается на узенькой сцене в дальнем конце зала, почти не видной за дымным скоплением столиков и завсегдатаев. К строгому вечернему костюму его добавлен красный, грубой вязки шарф, изображающий шейный платок рабочего. С видом самым что ни на есть жалостным он поет под затейливый аккомпанемент фортепиано:

«Мешки с соломою в углу Для нищих, рвущихся к теплу. Там четверо их на полу В той лондонской ночлежке».

Сквозь пение и гомон доносится звон упавшего на пол стакана, а следом взрыв смеха и взволнованный лай собаки. Одетая соответственно ее званию барменша, горестно покачивая головой, выскакивает из-за стойки.

Бар «Камелька» просто-напросто радует глаз: полногрудые женщины ловко управляются в нем с бутылками и пивными насосами, оборчатые наряды их отражаются в висящем на стене за ними огромном зеркале. Над головами женщин в беспорядке поднимаются почти до потолка десятки афишек, эстампов и плакатов, на все лады восхваляющих разного рода эли, стауты и портеры.

Искать, где сесть, Уильяму не приходится: улыбчивая официантка манит его к себе и усаживает за столик, за которым остается место еще для двоих, самое малое, клиентов — по-видимому, в одиночку здесь пить не принято. Уильям, тоже улыбаясь, называет нужный ему напиток, и официантка, спеша выполнить заказ, упархивает.

Очень милое место, думает Рэкхэм, на миг забывая, зачем он сюда пришел. Правда, здесь жарковато! И Уильям, вслушиваясь в наполовину заглушаемые смехом фиоритуры певца и суматошливое рубато пианино, предпринимает необходимые меры — снимает перчатки, расстегивает пальто, приглаживает волосы. Столик его расположен рядом с чугунной колонной, к которой прикреплено следующее уведомление: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ НЕ КЛАСТЬ СИГАРЫ НА СТОЛ И НЕ ПРИКУРИВАТЬ ОТ ЛЮСТР, НО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ТОГО УСТАНОВЛЕННЫМИ ГАЗОВЫМИ ЛАМПАМИ». Курить Уильяму не хочется и тем не менее от него исходит подобие дыма: начинает парить сырая одежда. Кожу Уильяма щиплет пот, большие уши его — он чувствует это — покраснели. И какая благодарность охватывает Уильяма, когда официантка, спеша, приносит ему большой стакан пива! Она, благослови Господь ее душу, явно поняла, до чего ему хочется пить!